Название свое тарантелла получила, как известно, от тарантула, ядовитого паука, укус которого в действительности производит только сильную опухоль, подобно уколу осы. Но, по старинному поверию неаполитанцев, несчастный, укушенный тарантулом, от нестерпимого зуда и боли волей-неволей должен крутиться и прыгать, пока не докружится, не допрыгается до смерти. Нелепое поверье это особенно укоренилось там с XVII века, когда местное простонародье эпидемически страдало нервной болезнью — пляской святого Витта и по невежественности своей приписывало эту непроизвольную пляску действию тарантульного яда.

Спафариева также словно укусил тарантул: вначале он, как и следовало, слегка только топтался на коврике и вертелся вьюном, щелкая в такт хрустальными кастаньетками; но по мере того как Егор Ягунов ускорял темп бубна, ускорялись и телодвижения танцующего.

— Живо! Живее! — сам подзадоривал он музыканта и закружился уже волчком, выделывая топающими ногами, щелкающими руками такие быстрые, замысловатые выкрутни, что у зрителя в глазах зарябило.

— Живо! Живее! — повторял он, а кастаньетки и пятки так и мелькали в воздухе, в раскаленном докрасна лице так и сверкали белки глаз.

Четверть часа длился уже бешеный танец, а зрители, как околдованные, затаив дух, не могли оторвать взоров от этого стремительного вихря, куда, как водоворот, самих их будто втягивало непреодолимой силой.

Вдруг ноги у плясуна подкосились, и он как сноп грохнулся на пол. Бубен смолк, а за столом произошел легкий переполох.

— Посмотрите-ка, что с ним? — сказал Петр, насупив брови, и несколько вельможных собеседников его поспешили к распростертому.

Иван Петрович лежал, как бездыханный, без всякого движения, и только когда ему плеснули в лицо водою, а затем не без усилия поставили его на ноги, он растерянно обвел кругом глазами. Кудри сбитого на бок парика в беспорядке прилипли у него ко лбу и вискам, а вода и пот катились с его побагровевшего лица в три ручья.

— Упарился шибко! Нечего сказать: и в баню не нужно! — с прежней шутливостью заметил государь. — Чего тебе, говори: воды глоток или доброго виноградного вина?

Иван Петрович приложил ладонь к задыхающейся груди и беззвучно зашевелил губами.

— Ну, отдышись сперва, — сказал Петр. — Что там? — обратился он к ворвавшемуся в это время в палатку молодому офицеру-ординарцу.

— От наших караульщиков на Васильевском острову, ваше величество, пришла весть, что неприятельский флот показался на взморье, — отрапортовал ординарец.

— Наконец-то! — воскликнул царь с блещущими глазами и весь встрепенулся. — Кто принес весть-то?

— Преображенский сержант.

— Давай его сюда!

Сержант-вестовщик на расспросы государя дополнил рапорт ординарца существенным показанием, что всех судов «свейских» на виду девять: большой адмиральский фрегат, четыре шнявы и четыре же бота.

— Вас, караульщиков, они покуда не видели? — продолжал допытывать Петр.

— Не должно быть, надёжа-государь: наши сидят, притаясь в кустах, а те, чертовы кумовья, стали далёко — за версту от устья. Вышло у нас только сумнительство: для чего, Господь их ведает, с адмиральского судна два пушечных выстрела на воздух дали.

— А это лозунг их! — вмешался Шереметев. — Знать, полагают, что фортеция все еще их людьми занята. Чтобы не доведались истины, не соизволите ли, ваше высочество, и нам тоже из обоза стрелять в ответ их шведский лозунг?

— Конечно, стреляй ввечеру и поутру. А мы тем часом поразмыслим, какой над ними поиск учинить.

Фельдмаршал вышел из-за стола и из палатки, чтобы лично распорядиться пальбою. Государь же поднял бокал за столь же успешный захват неприятельского флота, как и цитадели. Нечего говорить, что царский тост был восторженно принят.

— Ну-с, мусье балетмейстер, отдышался? — шутливо обратился Петр к Ивану Петровичу, который успел между тем не только окончательно прийти в себя, но и отереть платком разгоряченное лицо и с помощью гребешка привести в некоторый порядок свою расстроенную прическу.

— Отдышался, ваше высочество, благодарствую за спрос! — отвечал молодой человек с обычной уже бойкостью, замечая, что нависшая над ним грозовая туча как будто разрядилась.

— И выпьешь здравицу не пресной уж водой, а романеей или старым бургонским?

— Ежели будет ваша царская милость на бургонское…

— Заслужил, сударь мой, заслужил. Но, как маркиз французский, не утолишься ведь одним бокальцем? Поднести ему орла!

Нет, гроза, видно, не совсем еще миновала! В Москве еще наслышался он про знаменитый царский кубок, вмещавший в себе несколько стаканов и прозванный «орлом»: в виде наказания государь заставлял выпивать его тех из приближенных, которые чем-либо ему надосадили или не угодили.

Раздумывать было уже нечего. Приняв двумя руками грузный золотой кубок, налитый до самых краев, Иван Петрович опорожнил его за один дух.

— Каков ведь, а? — сказал Петр. — По части танцев и напитков ты великий, я вижу, мастер, надо честь отдать. Настолько же ли, посмотрим, профитован ты и по навигационной части?

— Не будет ли с него, государь, на первый-то раз? — вполголоса вступился тут Меншиков. — С арестантской пищи крепкая бургонья и так уже довела его, кажись, до последнего градуса.

И точно, в голове у Ивана Петровича разом зашумело, помутилось; взор его словно дымкой застлало, и самого его на ногах закачало, — ну, ни дать ни взять, как прошлой осенью во время шторма на борту «Морской чайки».

— Правда твоя, Данилыч, — согласился государь и сделал Спафариеву знак рукой. — Будет с тебя, мусье, ступай, выспись.

Тот машинально повернулся к выходу, не чуя ног под собою. Впоследствии припоминалось ему как сквозь туман, что у выхода встретил его верный «личарда» Лукашка, что, подпираемый последним, он через весь лагерь кое-как доплелся до обывательского дома, где калмык успел добыть ему временное пристанище, и что здесь он, как был, в платье, повалился на постель, чтобы моментально забыться мертвецким сном.

Солнце зашло уже за полдень, когда Иван Петрович протер себе глаза. Голова у него опять прояснилась; только во всех суставах чувствовалась еще истома — последствие вчерашней тарантеллы. От помогавшего ему при одевании камердинера он тут же известился, что и ввечеру и поутру из крепостных орудий, согласно государеву приказу, стреляли шведский лозунг, что шведский адмирал дался в обман и выслал на берег бот с солдатами и матросами за лоцманом, что засевшие в лесу на Васильевском преображенцы нагрянули было на них, но те тотчас пошли наутек, и удалось захватить одного лишь матросика, от которого и дознали, что эскадра шведская прибыла из-под Котлина на выручку Ниеншанцу и что командует ею вице-адмирал Нумберс.

— И как ты, Лукаш, все сейчас пронюхаешь? — заметил Спафариев, зевая и потягиваясь.

— Это-то что! — отозвался калмык. — Об этом чирикают здесь, в Шлотбурге, все воробьи на крышах. А есть у меня еще другая новость… Не знаю только, как она твоей милости покажется.

— Ну?

— По указу государеву, цитадель должна была быть очищена нынче же к восьми часам утра, и потому комендантская дочка с теткой своей убралася уже в город, а к кому — известное дело: к жениху своему, коммерции советнику.

— Ah, diable! — вырвалось у Ивана Петровича, и он большими шагами зашагал по комнате. — Нет, этому не бывать! Она не выйдет за него!

— Почему же нет? — спросил Лукашка, с тонкой усмешкой следя глазами за бегавшим взад и вперед барином. — Не потому ли, что больно свежа еще у нее память о фенрике Ливене?