Государственная казна Византии пустела, войны с сасанидами и вовсе угрожали прекращением торговли. А наладить беспошлинный вывоз шелка-сырца непосредственно из Китая, как и разгадать тайну рождения шелковых коконов, не удавалось. Китайцы приветливо улыбались, когда кто-то допытывался, что да как, низко кланялись, принимая из рук щедрых римлян донатии, а тайну свою берегли как зеницу ока.

Тогда Юстин (а может, Юстиниан при Юстине) послал в Китай тайных разведчиков под видом монахов-несторианцев. Те поселились среди китайцев, вошли как проповедники в доверие. Жили так год, другой, и только на третий или на четвертый двоим из них посчастливилось увидеть собственными глазами червяка, который пожирает листья шелковицы, прядет кокон и становится со временем шелкопрядом.

Приглядевшись, монахи дождались подходящего момента, набили полные посохи коконами и вернулись с ними по морю в Византию. А здесь научили самых смышленых землевладельцев, как вывести червей и чем кормить их, чтобы они дали кокон.

– Это легенда, – заинтересовался Хильбудий, – или все-таки правда?

– Была бы только легенда, купцы первыми бы почувствовали это на своем кармане. Доставка шелка-сырца если и продолжается еще, то уже на треть меньше, чем когда-то. Сирия и Финикия, во всяком случае, имеют свой шелк-сырец.

– Тогда это спасение для опустошенного войнами фиска. – Хозяин поднялся и тем недвусмысленно дал понять гостям: на сегодня достаточно.

Старая дедова избушка покосилась, осела, вросла одним углом в землю. И крыша, и стены прогнили. Да и свет еле-еле проникал через запыленные, желтые-прежелтые от давности пузыри. Не жилье – темница. Помилуй ее, боже, за святотатство, но другое сравнение не приходит на ум.

Скорее бы уже конец зимы. Батюшка говорил: «На предлетье переберемся, Миловидка, в новую избу. Увидишь, какая она просторная и светлая. Окна не на два – на четыре пузыря. И потолок не будет нависать над головой, и стоит дом на пригорке, у самого леса. Дубы будут петь колыбельную нашей Миловидке, из-за моря-океана Хорс станет посылать стрелы-ласкавицы, чтоб поскорей росла красавица, радовалась божьему свету и утешалась им…» Ой, нужно ли Миловидке желать этого? Она и так растет как трава после дождя… А вот светлого жилища-очага ей очень хочется, это правда. Пусть только переберутся в него, увидят: Миловидка и выбелит его, и разукрасит травами, и солнышко впустит, чтобы светло и уютно было. Потому что она любит ясное солнышко, радуется, когда оно выходит и предвещает погожий день. А все потому, наверное, что дедушкина избушка и летом хмурая, не только зимой. Стены кругом плесенью покрылись… И гнетет эта хмурость сердце, прижимает к земле. Поэтому и ждет-пождет Миловидка своего жилья. Осталось привести в порядок печь, побелить стены, и все. Весеннее солнышко яркое, заглянет через седмицу, самое большее – две, и все, переносите, дедуня, пенаты, благословите детей, внучат на богатую жизнь в новом доме.

Если бы не этот ветрище да не Морозко, который трещит днем и ночью под окнами, пошла бы она к родичам или к подружкам-сверстницам.

Бог Сварог и ты, Перун! Покиньте царство поднебесных туч, океан-моря бездонного, явитесь на землю и разбейте вериги Морозковы. Пусть утихомирится этот дедок-злючка и перестанет стонать под окнами: «Пустите да пустите в дом, не то разнесу, развею его по ветру, замету белой бородой так, что и до конца века никто не отыщет!».

Лопнул бы ты со своими угрозами, со стуком-грюком за окнами! Ишь, выстудил избу и ее, Миловидку, держит под семью замками в убогой хатенке и радуется тому, что непобедим. Подожди, придут мать Лада и всесильный Ярило. Они укоротят тебе бороду, заткнут глотку, из которой несет стужей. Дорога им, правда, не близкая. Чтобы вышло из-за океан-моря Яр-солнце, должен появиться в тучах Перун, разбить своими разящими стрелами вериги Морозковы, открыть небо для теплых ветров с острова Буяна, а уже ветры принесут благодатное тепло и доконают бородатого Морозку. Да, доконают! Потому что следом за ветрами-тепловеями выглянет из-за туч светлоликий Ярило, за ним явится и засияет добрым и ласковым ликом матушка Лада, кукушечка прилетит на легоньких крылышках и принесет в клювике ключи от Вырая. И боги отомкнут этими ключами царство вечного лета и засеют землю плодоносным семенем дождя. О-о, это будет ее, Миловидки, самый счастливый день! Ей-богу, будет, потому и матушка сказала уже: «Видать, не удержать мне тебя, Миловидка, в хате. Не думки тебя на улицу кличут, а кровушка заиграла. Да и то, если девке (слышали, матушка так и сказала: девке) исполняется шестнадцатое лето, ее уже не к матери – к молодцу клонит. Значит, так тому и быть, пойдешь этой весной на праздник Ярилы, на первый разговор с покровительницей девичьего счастья – Ладой. Пусть увидит тебя и знает, что ты уже есть».

Ох, матушка, в какой стыд ввела, словно огнем опалила. Но и радость затрепетала в душе, да еще какая! Упала матушке на грудь. Застыдившись, спрятала лицо, чтобы не видела мать, как оно зарумянилось. Когда же и сил не стало скрывать эту радость, стала говорить, какая у нее мама золотце: она, Миловидка, и спрашивать не осмеливалась, можно ли ей идти вместе со взрослыми на праздник Ярилы, а она уже и догадалась и разрешила. Боги светлые и боги ясные! Можно ли ждать большего и лучшего! Это же такая радость! Это же та синичка заветная, которая будет манить всю зиму аж за Макарьевские острова и греть сердце ветерком-теплом, греть так, что и зима не зима будет и ожидание не ожидание. Даже в дедусиной неприветливой избушке!

Хотелось бы знать, что Божейко из Солнцепека тоже будет на празднике Ярилы. Говорил, Солнцепекская весь по соседству с Выпальским городищем, ей некуда больше приклониться, кроме Выпала, поэтому и не минует ни одного праздника, а Ярилы и Купалы – и подавно.

Такой веселый, такой удалой, диво, да и только. Как догнал в дороге да стал с конем своим рядом с возом, почти до самого Выпала ехал и смешил всех: и ее, и стариков. Говорил, родился в месяце травене, когда солнышко погожий день благословляет, поэтому такой веселый и красивый.

Миловида смеялась, довольная, а он, лукавя, стал допытываться:

– А ты в червене родилась?

– Почему так думаешь?

– Потому что такая синеокая, как небо в червень.

– Вроде у самого синие…

– Но не такие, как у тебя, а если и такие, то не иначе как от твоих.

– Ой, какой пустомеля!

– Почему пустомеля? Я правду говорю. Разве не знаешь, вода в озерах всегда такая, как небо над ними. Потому что вбирают синеву неба, как мои глаза – твою.

– Я тиверская, поэтому и синеокая.

– Но не все же тиверцы такие, как ты… Ой, хозяйка хорошая! – Божейко сбил на затылок шапку и обратился к матери Купаве: – А ваша дочка так же и на ум остра, как на слово?

– Узнай.

– А вот и узнаю. Отгадай загадку, – снова обратился он к Миловидке. – Бежит озорник, во рту корешок; голодный – не съест, сытый – не…

– Х-ха, загадка! Да это твой гнедой с удилами во рту.

Божейко снова теребит шапку – нахлобучивает ее чуть ли не на глаза и, усмехаясь, поглядывает на дивчину весело и еще веселей говорит:

– А вот этой уже не отгадаешь: пришел гость да и сел на помост, распустил коней по всей низине.

Девушка задумалась: отец ее обернулся, хотел шепнуть, но Божейко успел заметить это и загорланил:

– Э, нет, любезный хозяин, так нельзя. Пусть Миловидка сама отгадает.

– И отгадала! – крикнула Миловидка удовлетворенно. – Пришла ночь и высеяла звезды.

– Тебе подсказали.

– И вовсе нет.

– Ну, если нет, слушай дальше. Есть три родные брата: один ест – не наестся, другой пьет – не напьется, третий гуляет – не нагуляется.

Он знал их множество, все загадывал и загадывал. Миловида не всегда отгадывала. Тогда в разговор вмешивалась мать. Или старалась подсказать дочери, или посмеивалась над ней: ой, какая же несообразительная у нас дочка! И удивительно – подсказывали, возражал: не годится, пусть сама, а подтрунивали – защищал. Это было для нее милее всего. Так и отец Ярослав, когда подсмеивается, слов не выбирает, такое иногда скажет, хоть сквозь землю провались. И Божейко из тех, кто за словом в карман не полезет. Бросит его, словно хворост в огонь, – и насмешек как не бывало.