Он знал, ничего не случится там, возле лодей, потому и спал сном праведника. А Богданко и Бортник все наблюдали. Уже и Воз наклонил вниз дышло свое, уже над Днестром потянуло прохладой, отозвался лес, потревоженный ветром, а княжич все смотрел перед собой, тихонько переговариваясь с товарищем.

– Может, другие пусть покараулят, – напомнил Бортник, зевая, – а мы вздремнем.

– Хочешь спать?

– Хочу. Смотри, скоро светать начнет.

– А если те, кого разбудим, проворонят спросонья?

– Ну почему же?

– Ладно, – уступил княжич, – буди кого-нибудь, пусть станет на твое место. Я посижу до утра.

Только сказал это и сразу же замолчал: впереди послышался подозрительный шорох, а вслед за ним чьи-то шаги.

– Тати! Буди всех скорей!

Их тоже было шестеро. Двое шли впереди, оглядываясь и всматриваясь в заросли, четверо остальных несли что-то на носилках. В темноте трудно было разобрать, что именно, да и не это интересовало отроков: ждали, что будут делать тати, как поведут себя, не найдя лодей на том месте, где оставили.

Богданко подал отрокам знак: ни звука. Видел, тати удивлены. Остановились, замерли. Потом начали переговариваться, наконец заспорили.

«Уличи, – определил, услышав спор, Богданко. – Зачем пришли на нашу сторону, что у них на носилках?»

Как он предвидел, так и случилось. Двое пошли на поиски лодий по течению, двое – в противоположную сторону. Остальные остались караулить ношу. Дозорные княжича, видя, что татей осталось двое, почуяли в себе боевой дух и не замедлили выказать его перед княжичем.

– Сидите тихо! – приструнил Богданко. – Подождем, пока отойдут подальше.

Знал: тати в поисках лодей будут идти вдоль реки, не теряя надежды обнаружить их. В такой ситуации все можно думать: кто-то воспользовался отсутствием хозяев и погнал лодьи к своему пристанищу; могло случиться, что и они сами сбились с пути, возвращаясь назад. Впрочем, пусть думают, что хотят, лишь бы подальше отошли и находились вдали от тех, кто остался с ношей.

– Кажется, пора.

Богданко подал знак Бортнику и, когда тот приблизился, шепнул:

– Бери трех отроков и заходи оттуда, – показал рукой, – а я со всеми остальными зайду с противоположной стороны. Следи за татями, но и нас не выпускай из виду. Когда сблизимся, нападем на тех, что остались с ношей вместе.

Обходили и подкрадывались они бесшумно. Почти окружили своих противников, и вдруг под вербой послышался то ли стон, то ли сдавленный крик… Те, что следили за ношей, обернулись. Один из них сказал с издевкой:

– Чего тебе, девка? Зовешь на помощь? Зря, тут тебя никто не услышит. Не услышит и не придет, чтобы помочь. Чуть-чуть потерпи – и будешь там, где надо.

Тиверцы сразу все поняли. Обрушились на татей неожиданно – одни слева, другие справа – и направили на них мечи.

– Ни с места!

Те остолбенели от неожиданности, на какое-то мгновение утратив способность соображать, а пока приходили в себя, лишились оружия.

– Кто тут? – Богданко показал на носилки.

Тати тупо смотрели себе под ноги и молчали.

Не стал допытываться, наклонился и вызволил пленницу из корзна, вытащил кляп, которым забили ей рот.

– Богданко! – вскрикнула девушка с болью и испугом.

Не поверил своим ушам.

– Зоринка, ты?!

Развязывал, рвал на ней путы. Так спешил, словно предчувствовал: если не освободит сейчас, через мгновение-другое будет поздно, вот-вот возвратятся те, что пошли за лодьями, и он снова может потерять свою ладу, ту, что была для него самой дорогой на свете.

– Бортник! – обратился к товарищу, который, как ему казалось, был достоин большего доверия. – Оставайся здесь и следи за остальными татями. Я с этими, – указал на пленных, – возвращусь в лагерь. Но сразу же вернусь с подмогой.

Взял Зоринку за руку, расспрашивал ее, как все случилось, где и почему попала она, дочь Вепра, в руки татей из-за Днестра.

Девушка все еще не могла прийти в себя от страха. Рассказывала, всхлипывая и глотая слезы, крепко держась за Богданку. Она и сама не знает, как доверилась незнакомому человеку, но что случилось, то случилось. Кто-то постучал в их ворота. Челядница вышла спросить, кто и зачем пришел. Ей ответили: «Гость из далеких земель. Позови кого-нибудь из хозяев. Есть для них хороший товар».

Выслушав челядницу, мать Людомила повелела впустить гостя с товаром на двор. Сама вышла и позвала ее, Зоринку. Гость кланялся, расхваливая свой товар. Когда Людомила облюбовала парчу и пошла в терем за солидами, повернулся к Зоринке и тихо спросил:

– Ты и есть Зоринка Вепрова?

– Да, – подтвердила она.

– Выйди к лесу после, молодец тебя ожидает.

Она не переспрашивала, кто, мол, тот молодец. Во-первых, вышла мать, а во-вторых, она так ждала своего Богданку. Потому и не раздумывала. Дождавшись, пока гость уйдет, а мать налюбуется досыта обновками, шмыгнула со двора. Сначала шла медленно, словно прогуливаясь, когда же убедилась, что за ней никто не следит, побежала. И только когда достигла поляны, где раньше виделись, остановилась, удивленная. Богданки не было там.

«Ох, – подумала, – кто-то подшутил, а может…»

Снова осмотрелась и поспешила назад: к ней из леса выходили чужие.

– Не смогла и закричать, – рассказывала она Богданке и так смотрела в глаза, словно молила. – Заткнули рот тряпкой, связали по рукам и ногам и понесли неизвестно куда. И день несли, и ночь. Потом отдохнули в какой-то халупе и снова несли. Кто они, Богданко, что им нужно?

– Уличи это, Зоринка, а что нужно им, узнаем после.

Дядька, услышав клич Богданки, быстро проснулся, но никак не мог понять, о чем толкует княжич.

– Какие тати? Откуда им взяться?

– Взялись, учитель.

– Напали на лагерь?

– Да нет, пришли к лодьям с плененной девушкой. Мы взяли двоих, остальные подались на поиски лодей. Оставляю этих вам, сам за теми пойду. Но чтобы взять их живыми, дозвольте взять еще несколько отроков.

– Ну нет! – Старый наконец согнал с себя остатки сна и вылез из шатра. – С этими татями оставайся ты. За остальными пойду я с отроками… О, боженьки! – сетовал вслух. – Скажи, беда какая. Кто мог подумать, что такое случится?

Днем Миловиде некогда было думать. Обитель хотя и светлая, но жить святым духом не может. Необходимы пища и питье, нужен мед и тем более нужна одежда для сестер. А сестер в обители словно мошек. Когда звонят к молитве, не сосчитать их темных фигур. Поэтому мать-игуменья и печется о том, чтобы обитель имела свои угодья, а на тех угодьях росло все, что нужно. Зато ночью или в большие праздники Миловидка остается наедине с собой и дает волю мыслям. Вспоминает свой Выпал, Божейково подворье в Солнцепекской веси и маму Божейки, когда та отдавала ей все, что накопила, и просила разыскать и выкупить Божейку. Как же ей теперь возвращаться на это подворье, что сказать?..

То ли по привычке, то ли себе в оправдание, снова мысленно шла ромейскими дорогами и старалась понять, где допустила ошибку: когда еще сидела в Выпале и в Солнцепеке и не знала, как поступить, как помочь Божейке, или когда плыла морем в Никополь и сбилась с пути там? Ох, если бы знала, что ее путешествие в Верону напрасная трата времени. Смотришь, и застала бы Божейку живым и здоровым и выкупила бы.

Где только мысленно не побывала Миловидка, а появлялась возможность выйти за черту обители, шла только в одну сторону – к последнему пристанищу Божейки в Фессалониках. Там сошлись все его пути-дороги, там он думал о ней, стремился к ней, звал ее, пока не случилась беда.

Больше всего притягивало Миловидку море. Если наступал какой-то христианский праздник, монахини в черных одеяниях спешили в храм, молиться Иисусу Христу, Миловидка же отпрашивалась в такой день и шла к морю. Потому что ощущала в себе потребность увидеть его. Такая боль и тоска наполняли сердце, когда слышала шум волн, словно море и было тем храмом, который принадлежал наивысшему, единственно достойному веры божеству. Она останавливалась перед тем храмом, одна-единственная на всем побережье, и жаловалась-исповедовалась волнам. Разговаривала с ними, а они не утешали, молчали, с шорохом накатывались на берег.