Миловида просветлела лицом, почувствовала, как разлилось по сердцу тепло. И хотя была голодной, но то и дело оставляла еду и спрашивала-допытывалась, где та земля, что называется Арменией, давно ли она жена эргастериарха, как попала в Италию, или рассказывала о себе. Но не плакала уже. То ли выплакала за все лихие годы слезы, то ли начинала привыкать ко всему, что сваливалось на нее за это время. Смотрела доверчиво и грустно на женщину и рассказывала ей то же, что и вельможе, а иногда больше: какая беда постигла ее и Божейку в тот самый день, когда вышла к Ладе и Яриле за благословением, почему и оказалась здесь, в далекой Вероне. Какие надежды она возлагает на свидание с Прядотой и кто посоветовал ей обратиться именно к нему.

– Я знаю Прядоту, – присев рядом, тихо и как-то таинственно сказала собеседница Миловиды. – Он работает в эргастерии, там же, где и мой муж. Если придет, поведу тебя к нему. Или позову Прядоту к нам, а ты оставайся здесь, в моей каморе. Хорошо?

– Хорошо, матушка милая. Спаси тебя бог за яства и за ласку человеческую.

Ждала Прядоту дотемна, ждала и тогда, когда стемнело, а дождалась всего лишь испуганного шепота хозяйки каморы.

– Ступай за мной, дитя. – Схватила девушку за руку и повела крадучись во двор.

– Куда мы, матушка? – забеспокоилась Миловида, когда увидела, что идут не во двор вельможи, а подальше от него.

– Сейчас скажу… Вот здесь должна быть лазейка. – Остановилась и пошарила в ограде. – Ага, есть. Слушай и слушайся меня, наделенное красотой, но обделенное счастьем-долей дитя человеческое. Беги отсюда, и немедленно. Ты, девонька, приглянулась вельможе, а вельможа этот, чтобы ты знала, нечист на руку. Позвал вечером Прядоту и велел ему не говорить тебе правды о Божейко. Знает, не знает Прядота, где Божейко, все равно должен делать так, чтобы ты поверила и осталась ждать. А уж как останешься, не преминет обесчестить тебя и сделает своей наложницей. Это он умеет, поверь. Он Богом входит в душу, но выходит из нее сатаной… Поэтому и говорю: беги как можно дальше. Пока выспятся да кинутся за тобой, далеко будешь. Иди вдоль речки, а за селом свернешь в поле. На битую дорогу не выходи, там может быть погоня.

Миловидка побежала куда глаза глядят и, только когда опасность осталась позади, остановилась и засомневалась: правильно ли сделала, что ушла насовсем? Может, следовало спрятаться где-нибудь поблизости, подождать, пока угомонится этот чернобородый вельможа, и встретиться все-таки с Прядотой. Смотришь, он и вправду знает, где Божейко…

«А если Прядота стал уже на сторону вельможи? Потому челядница испугалась и сказала: „Беги и как можно дальше“, – потому что была уверена: Прядота дал согласие обмануть ее, Миловидку?.. О-о горюшко! Как широк свет и как в нем много несправедливости. Куда ни подайся, повсюду тебя подкарауливают темные силы».

Постояла Миловида, пожаловалась сама себе и пошла полем в ночь…

Верона раскинулась вдоль реки, на удивление красочная и нарядная, тихая и умиротворенная. Если бы не малиновые звуки церковного звона, которые взлетали над куполом храма и мирно и ласково стелились над долинами, можно было подумать, что этот оживленный и шумный днем город утихомирился на ночь, да так и спит до сих пор. Ни ослов, ни мулов на улицах, ни погонщиков при них. И пристанище дремлет бесшумное. Застыли у берега лодьи, не видно и рыбаков. Не иначе, праздник сегодня, и большой, если так надежно успокоил все и всех.

Миловидка невольно остановилась, задумалась: идти ли сейчас в город? Время не такое уж и раннее, но кто будет прислушиваться к ней, чужой и посторонней, если идет церковная служба, если все только и думают что о празднике? Не лучше ли передохнуть на этой тихой и безлюдной околице? Место вон какое пригожее. И вода стекает со скалы, можно умыться. Ведь отдохнуть все равно нужно. Целую ночь проблуждала по бездорожью, переволновалась. Если же в город спешить не нужно, так она и сделает: попьет, смоет с себя пот и пыль и отдохнет.

Вода еле-еле сочилась из серой скалы и у подножия, попав на выступ, сбегала струйкой. Но ничего, Миловидка подставит руку, подождет, пока в ладошку соберется вода, и умоется. Зато холодная какая, даже дрожь пробегает по телу…

Плескалась и плескалась у скалы и, только когда умылась, наклонилась над струйкой и напилась вволю.

«Ну вот, – сказала она себе, – снова набралась сил, как и тогда, после купания в речке».

Миловидка оглянулась и замерла от удивления. Не капище ли это? И трава у скалы ухоженная, и срезы-колонны стоят под деревьями. Хотя такого быть не может, здесь живут христиане, у них нет капищ.

Удивившись, она пошла среди деревьев, постелила на траве рогожу и прилегла на ней. А как только сомкнула веки, усталость напомнила о себе: нагнала сон-дрему и заставила подчиниться этому сладостному забвению.

Долго ли спала, не ведает. Во всяком случае, когда услышала человеческие голоса, не всполошилась, хотя не сразу сообразила, что это уже не сон. Когда поняла, что она не дома, что за нею возможна погоня, открыла глаза и вскочила, но сразу же приникла к земле: у скалы, где был родничок, толпились женщины и омывали водой обнаженные груди. Потом набирали в маленькие мешочки мелкие камешки, истертые водой… Крестились и кланялись, повернувшись к скале, и уступали место другим…

– Доброе утро, – сказала Миловида. Она вышла из зарослей, когда женщины завершили омовение и стали разговаривать. – Что это такое? – она показала на скалу.

Ее, по-видимому, не поняли. Повернулись на голос, смотрят изучающе.

– Кто ты? – спросили наконец.

– Из антов я. Из-за Дуная.

– Анты, анты… – Женщины повторяли это слово, словно вспоминали его значение.

– Что это? – опять показала Миловидка на скалу и на родник, который бил из скалы.

Женщины начали объяснять, все время показывая наверх… Миловидка пригляделась к верхушке скалы и только теперь заметила: родник бил из каменных женских грудей…

Обрадовались, заметив, что Миловидка поняла их. Наконец старшая из женщин подошла и взяла Миловидку за руку:

– Пойдем! Там, – показала рукой, – есть анты.

Девушка заколебалась, не решая сразу довериться после всего, что пережила прошлой ночью. Там, куда зовут, есть, говорят анты. А если есть анты, есть и надежда разыскать наконец Божейко или хотя бы узнать, где он.

Такого многолюдья, такого крика и гама не видел и не слышал батюшка Дунай с тех давних-предавних времен, когда собирались на его берегах, а потом переправлялись через всю ширь готы, когда останавливалось здесь еще более многоголосое и не менее кровожадное ассирийское племя персов. Вон как потемнела речная голубизна от коней, которые переправляются вплавь с ромейского на славянский берег, от людей, держащихся за их гривы и направляющих их туда, где белеет песок и есть надежда выйти из воды, чтобы передохнуть. А ведь это только конные двинулись на родной берег, да и то далеко не все. Сколько скота пасется на той стороне, сколько возов, нагруженных ромейским добром, ожидают плоты, которые должны пригнать со славянского берега те, кто отправился первым. Взглядом не охватить все добро, и переправлять его придется через Дунай не день и не два.

Князя это не очень беспокоило, был уверен, свое-то добро мужи не уронят. Не для того они брали его мечом и охраняли в пути, чтобы потопить в Дунае. И все-таки, думая так, не торопился переправляться на свой берег: хотя ромеи и вышли навстречу славянской рати, когда увидели, что воины зашли слишком далеко, хотя они и выплатили все, чего пожелал князь Волот и его воеводы, даже крест целовали и присягали на кресте в том, что до тех пор, пока течет меж славянскими и ромейскими землями Дунай, а в небе светит солнце, своеволие предводителей ромейских легионов во Фракии не повторится. Князь был тверд и несговорчив с ними в переговорах. Сказал: платите вдвое больше, чем должны были платить в обещанное лето, и на том стоял. И кряхтели, и льстили, упрашивая уступить, – напрасно, чувствовал за собой силу, видел ромейскую безвыходность и не уступал. Теперь, поди, кусают себе пальцы с досады, а если так, могут и передумать. Разве для того, чтобы разгромить занятых переправой воинов, потребуется большая рать? Даже той, что стоит в крепостях Мезии и Фракии, хватит, если она будет конная.