Князь и его мужи-советники не остались равнодушными к тому, что делалось в земле Тиверской. Все понимали, какая беда может постигнуть, если пойдут от Меотиды обры, а земля в пагубе, народ упал духом и обессилел так, что, когда дойдет дело до нашествия чужеземцев, некому будет и меч поднять, защитить Тиверь от напасти. Переживет ли Тиверь такую беду?

– В эту осень придется не ходить на полюдье, – говорили одни. – С кого брать дань, если горе постигло всех. Взять ничего не возьмем, только народ раздразним.

– А чем кормить тех, кого придется звать на сечу с обрином? – спрашивали другие.

Князь слушал эти споры и хмурился. И было от чего. Один говорил правду, а второй и подавно: чем кормить тех, кого придется позвать под свою руку, если пойдет обрин?

Ничего не ответил Волот мужам, выслушал их и повелел идти, думать дальше. Сам засел в тереме. Все думал и ожидал чего-то, пока на площадь под Черном не повалил отовсюду люд поселянский. Были там конные, были и пешие, одни при броне, другие с голыми руками. По всему видно: шли все и шли так, как позволял достаток.

Не замедлил явиться позванный князем воевода.

– Что делается, Стодорка? Почему собирается народ?

– Послухи там уже, – кивнул Стодорка в ту сторону, где собирался народ, – сейчас узнают и все скажут. Но и без них ясно: собирается вече.

– И кто собирает его? На чей клич сходятся?

– Наверное, страх перед голодом зовет. Пришел сказать, чтобы ты был поосмотрительней.

– Советуешь не идти, если позовут?

– Нет, почему же. Не идти нельзя. Но будь мудрым со своим народом и не скупись на обещания.

А за стенами стольного града бурлила толпа.

– Есть ли кто из южных городищ? – спрашивали старейшины.

– Есть, есть!

– А из северных?

– Нет.

– Почему нет? Вон там, – показывали в сторону. – Нужно кому-то пойти и сказать, пусть шлют посланцев.

– Тогда будем ставить вежицы и звать князя.

И снова забурлила площадь, засуетились те, кто был поблизости будущих веж. Одни копали ямы под столбы, другие несли колоды, свежеотесанные доски. Застучали топоры, да так звонко, что взяли верх над шумом толпы. И только ржание коней да чей-то уж очень громкий крик мог преодолеть это многоголосье на мгновение-другое, не больше.

Время шло к обеду, и солнце, чем дальше, припекало все сильнее. В толчее, в которой перемешались люди и кони, в тесноте, без воды и тени жара казалась невыносимой.

– Зовите князя! – кричали самые нетерпеливые.

– Да, зовем князя!

Им никто не перечил, однако и не спешили: не все еще было подготовлено к встрече с князем.

Когда же раскрылись городские ворота и бирючи зычно оповестили: князь Волот и лучшие мужи, исполняя волю веча, идут сюда, толпа заметно притихла, а потом и вовсе замерла. Не то поразило, что князь согласился стать перед тиверским народом и выслушать его, поразило, и больше всего, что был он не в княжеском уборе. Ехал на белом, грациозно пританцовывающем, словно какое-то заморское диво, коне, в белой просторной рубахе, в ярко-красных ноговицах и таких же красных – из бархата – чедыгах. Ни сбоку, ни возле седла никакого оружия. Обычный поселянин, как и остальные, собравшиеся здесь.

– Братия! – выехал вперед стольник и обратился со словами привета к собравшимся. – Князь целует старейшин, тысяцких, посылает поклон свой старостам ролейным, всему люду тиверскому!

– Низкий поклон и тебе, княже! – вышли вперед те, кто созывал вече и был предводителем на нем. – Поклон и благодарность за то, что вышел на разговор с народом своим. Беда пришла на нашу землю. Становись, княже, на вежицу, чтобы все видели тебя и слышали, хотим совет держать вместе с тобой.

Подождали, пока князь взойдет на вежу, и начали громкий разговор.

Не преувеличивали, жалуясь на беду, – она и так без меры огромная, – и не жаловались ни на кого. Да и кого винить, если виновники невидимы и неизвестны. Карают боги, только им известно, кто и чем провинился. Одно у тиверцев утешение и надежда – провинились не все. Поэтому народ и собрался на вече, хочет спросить князя: как спасти от голода неминуемого и от смерти невинных – детей, отроков, стариков да немощных больных?

Немало, наверное, думали перед тем, как идти на разговор с князем, – говорили только по делу. Да и держались достойно: сознавали безвыходность свою, чувствовали себя обреченными, но не склонялись, не падали на колени; пришли с просьбой и знали: никто другой, только князь может спасти от беды, а достоинства не теряли. Как не прислушаться к таким и не сказать: что могу, сделаю?

Однако сказал князь это не сразу. Начал с того, что у него много хлопот. У поселян всего и забот, что об умножении скота, о молоке в макитрах, о хлебе в берковцах, им остается только и думать, что о хлебе насущном – для себя, детей своих, а ему, князю, надлежит печься не только о себе, о своей семье, челяди многочисленной и еще более многочисленной дружине. Он должен заботиться, чтобы стояла нерушимо, жила в мире вся Тиверская земля, чтобы всегда была при броне, имела крепкий дух и сытых коней дружина. Пусть задумаются люди об этом и знают: не так просто князю поступиться тем, что должен взять от поселян. Однако он понимает, какая беда постигла народ. Знает и понимает: один он не опора Тиверской земле. Над кем княжить, если голод передушит людей? Кто будет оборонять землю, если на ней останется только князь с дружиной? Поэтому он и решается поступиться своим: этой осенью не пойдет на полюдье и не будет править правеж. Народ тиверский оплатит то, что задолжает, в следующие три года…

Необычайная радость обуяла сердца поселян от этих слов. Тянулись, глядя через головы передних, и молчали. Так прошло мгновение, другое, наконец очнулись и закричали в один голос:

– Слава щедрому и мудрому князю! Слава и почет! Почет и слава на века!

Волот подождал, пока угомонятся, и тогда досказал все, о чем думал у себя в тереме.

Это правда: отмена дани – большое облегчение для всех, но не помощь. Поселянину не нужно осенью платить князю, зато зимой, весной надо чем-то кормить детей. А не то голод сделает свое страшное дело – выкосит всех и вся. Какая будет польза от этого облегчения, которое дает князь сейчас? Никакой! Поэтому он и призывает быть щедрыми в этой беде, в эту тяжкую для земли Тиверской годину, не только мужей своих, хозяев земель, но и всех, кто может что-то дать или одолжить голодному. Людям на земле как никогда требуется опора, так пусть же ею станут те, у кого что-то есть, кто может чем-либо поделиться.

– Правильно! Пусть станут! Пусть будут мудрыми и щедрыми, как и князь!

Волот бы вынужден опять поднять руку.

– Князь и его советники, – продолжал он, дождавшись тишины, – пришли к мысли и выносят ее на вече как закон: в это неурожайное лето леса и воды Тивери должны быть доступными для всех. Княжеские они, лучших наших мужей или общинные – каждый может прийти туда и взять себе дичь или поймать рыбу в реке или озере. И дичь, и рыба – дары земли, а дарами стыдно не поделиться в дни беды, и перед богами большая вина будет.

Не успело вече утихомириться от первых слов князя, как последующие слова вызвали крики радости и удовлетворения. А если из сердца бьет эта радость, то что остается делать народу? Вече разразилось тысячеголосой здравицей:

– Пусть будут едины князь и народ земли Тиверской! Ныне и присно! Ныне и присно!

Казалось, люди подступят сейчас к веже, поднимут своего князя вместе с ней и понесут, воздавая хвалу самому доброму из добрых, мудрому из мудрых. Но до этого не дошло. В толпе, среди ратаев и ремесленников, бортников и ловчих, среди всех, кто радовался решению веча, нашлись и недовольные. Они стояли ближе к веже, с которой говорил князь, и держались кучкой.

– Опомнитесь, безумные! – потрясал посохом один из них, высокий и плечистый, крепкий, как дуб, и разгневанный, словно тур. – Уймитесь, говорю, и образумьтесь! Или забыли, что есть вездесущие боги и есть кара божья!