«Не желаю быть царем вашим. Родная земля меня ждет».

И направил лодью в открытое море.

Четыре седмицы плыли они вдвоем с царевной по синему морю, тешились-миловались друг другом, ведь им уже никто не мешал и не угрожал.

«Как тебя зовут?» – спросил, когда все уже было сказано.

«Царевной».

«Знаю, что царевна. Имя какое у тебя?»

«Каким наречешь, так и будет».

«Назову тебя Любавой».

«Так я тебе люба?»

«Как свет ясный, как высокое небо над землей».

«Так оставайся со мной».

«Здесь, на море?»

«Почему на море? Хочешь, будем жить на берегу. Я знаю землю, покрытую зелеными полянами, густым лесом, где никто не живет. С озера защищает ее от лютых ветров и морозов высокая гора, недоступная для людей и зверья пропасть, с юга, запада и востока омывает голубое незамерзающее море. Поселимся там, построим жилье, будем счастливы вдвоем. Лес и поле дадут нам пищу. Да и в море ее вдоволь».

«И далеко она, эта земля?»

«Что нам даль? Захотим – к утру будем там».

«Так пойдем наверх, поднимем паруса».

И согласилась, и первая поднялась на палубу, и похолодела: на море стояла полная тишь.

«Придется ждать утра».

«Придется, – ответил Яровит. – Ветер тоже улегся отдохнуть».

Хотела было спуститься, но сразу же и передумала.

«Почему должны ждать? Или я не морская царевна?»

«Уже нет. Сама же говорила, стала земной».

«Стала, радость моя, да не совсем. Не могу я без моря. Хотя бы один раз в день, а должна выкупаться в море, побыть среди тех, с кем жила-радовалась ребенком, а потом девой-царевной».

«И что же будет?»

«А так и будет, как сейчас. Разве я не с тобой, разве мало тебе моей любви?»

Умолк Яровит, наверное, не знал, что сказать своей Любаве, а Любава смутилась, поторопилась разогнать его тоску-печаль.

«Хочешь, – она доверчиво заглянула в глаза, – до утра будем с тобой в потаенной от людей земле».

«Как это?»

«Там лежат плетеницы. Сделай из них двенадцать шлей и выкинь впереди лодьи, а я прикажу, и морские кобылицы домчат нас до утра к той необжитой земле».

Не совсем поверил ей, а все же подчинился. И шлеи сплел, и к лодье приторочил, и впереди лодьи бросил. Когда же вынырнули да встряхнули гривами белые, словно морская пена, кобылицы, оживился, забыл о тревоге и сомнениях своих. Поплыли с Любавой так быстро, что кругом вспенились волны, встречный ветер бросал в них, довольных и радостных, хлопья белой пены. Откуда ему, земному, было знать, что это не просто брызги, это чары Любавиного батюшки – царя морей. Плыл и наслаждался плаванием-полетом, свободой, которую дарило присутствие девы-красы, что отдала ему сердце. А когда тебя околдовали, где уж тут думать о чем-то другом, кроме любви. Обнимал Любаву, которая доставила ему радость, и купался в ее ласках, словно птица в голубом поднебесье.

К берегу пристали в тот ранний час, когда всходило солнце и его лучи щедро залили долины и горы. Может, и не заметили бы этой щедрости, но с ночи выпала на деревья, на травы роса, а уж утренние лучи умеют отыскивать росу. Заиграло все, заискрилось в тех чудо-жемчужинах, зазвенело чистым хрустальным звоном.

«Словно на острове Буяне».

«Нравится?» – спрашивает царевна и ласково заглядывает в глаза.

«Говорю же, словно на острове Буяне. А так, как на Буяне, нигде нет».

Они осмотрели за день долину, были в лесу, под горой. Просто ходили и любовались привольем этой земли или собирали ягоды, разговаривали, и, кто знает, чему больше радовались: тому, что нашли такой уютный уголок, или тому, что они вместе и, как казалось, соединились навсегда.

«Сам поставишь терем или родственников моих позовем?» – спросила царевна, когда возвратились в лодью.

«Чем же я поставлю, если, кроме рук, ничего нет?»

«И то правда, – усмехнулась Любава. – Ну, тогда ложись спать, а я посижу рядом с тобой».

«Зачем же сидеть?»

«Хочу так. Первую ночь ночуем на своей земле, должна присмотреться, какая она ночью».

«А я засну. Потому как ночь не спал, да и день был трудный».

И он заснул. А проснулся на другой день, Любавы не увидел около себя. Поднялся, огляделся – нет. Поспешил, подгоняемый тревогой, но только выбрался из лодьи, как замедлил шаг. Лодья их стояла в тихой заводи, возле каменной стены, а сразу же за ней поднимался в небо и поражал размерами и роскошью терем-дворец. Был он мраморный, с высокими, украшенными резьбой окнами. Вокруг дворца огромный сад, деревья, цветы, птицы поют.

Превозмог свое удивление и пошел ко дворцу. Навстречу ему вышла Любава. Поклонилась низко и проговорила:

«Прошу мужа и хозяина к нашему дому».

Не спрашивал, откуда такой, как все могло случиться. Сам догадывался. Ходил рядом с Любавой и слушал, что говорила. А она все рассказывала и светилась вся. Потому что и сама была очень довольна. Может, это и делало ее не просто красивой и привлекательной в новой одежде, но удивительно чарующей.

Не заметил Яровит, когда и как проникся ее чувствами и стал радоваться вместе с ней.

«Такие дворцы, слыхивал, есть только у заморских царей».

«А разве мы не цари?»

Они и правда зажили словно цари. Ни о чем не беспокоились: все, что нужно было им, добывал кто-то, на стол подавал. Ходили на охоту, развлекались или сидели в тереме, радовались земле, на которой поселились, приволью. Любаву, правда, больше привлекало море, и она все чаще напоминала об этом мужу. Когда дул попутный ветер, Яровит ставил паруса и пускал лодью в бескрайние морские просторы, если же нужно было идти против ветра или наступало затишье, Любава обращалась за помощью к своим родным, и те присылали морских кобылиц. Так или иначе, но молодые супруги гоняли по морю, когда хотели. Обоим нравилось такое плавание. Воля всем желанна. А еще ходили, смотрели на мир людской и дивились обычаям в том мире, его разнообразием. Со временем научились и торговать: сбывали добытые в море кораллы, жемчужины, брали за них то, что нравилось или оказывалось необходимым в доме.

Так появилась у них челядь, появились гусли, арфа, а с ними и люди, которые очаровывали игрой на них, тешили веселыми песнями.

Царевна все это полюбила и не заметила, как утратила вкус к морским путешествиям, а вместе с тем желание быть все время с мужем. Окружила себя красивыми служанками, только и делала, что примеряла новые платья, не возражала, когда укладывали косы, мыли в купели и вели в залу, где устраивались вечерние или праздничные игрища.

Яровит все чаще стал оставаться один: когда – на час, когда – на весь день. Любава, как и раньше, была ласкова и разговорчива, возможно, даже разговорчивей, чем до сих пор. Ведь ей было что рассказать после целого дня разлуки. И добилась своего – начала водить его на праздничные и вечерние игрища. Усаживала около себя и крепко прижималась к своему мужу, была такой же милой и любимой, как и раньше. Однако до поры до времени. Через какое-то время почувствовал Яровит: все ему начало надоедать. Ночью, слушая рассказы Любавы о земных и морских забавах, лишь отмалчивался, а днем брал лук, набивал колчан стрелами и шел в лес или к подножию гор на охоту.

Не было дня, чтобы он вернулся с пустыми руками. Или косулю приносил, или тетерева. А вот покоя для своего сердца найти не мог. Что-то его мучило, чего-то не хватало, и это «что-то» стало разочаровывать его и на охоте. Тогда усаживался в лесу или под горой и думал, а потом засыпал.

В лесу приснилось ему как-то: предстал перед ним оставленный у Живы конь и сердито забил копытом.

«Что тебе?» – спросил Яровит, как всегда спрашивал, если конь тревожился.

«Мне ничего, – отвечал Буланый. – Мне только грустно без тебя. С Живой беда».

«Как – беда? Что-то случилось?»

«Слабая она, тает без тебя».

Открыл глаза и долго еще сидел под деревом и не знал, как понимать увиденное. Сон это был или явь? Вроде сон, а такое ощущение, словно стоит кто-то и ждет, что скажет он, Яровит, в ответ.