– У него сердце на пределе, – сказала Лена просто. – Он бесперспективный. Еще немного – и закроют воздух. Вам надо это знать. Папе очень повезло, что у нас тут нормальные врачи. Другие списали бы его поскорее: в армии все боятся, как бы чего не вышло... А папа может летать. Пока может.

Стас только руками развел.

– Что я могу сделать?

– Хотя бы не злите его попусту. Чума и Хус его берегут, и вы берегите. Не вздумайте предлагать ему выпить. Старайтесь отвлекать, если соберется курить... Покажите носки!

Стас поддернул штанину.

– Молодец, – похвалила Лена. – Носки должны быть уставного цвета, иначе папа головой о стенку бьется.

– Господи, да что ж такое, будто свет клином на носках сошелся... – пробормотал Стас.

– Вы просто не понимаете еще. За любую вашу промашку, за самый мелкий недосмотр Пух будет пилить командира звена. А папа, когда его за чужие ошибки пилят, воспринимает это так, будто сам ошибся. Он вообще все принимает слишком близко к сердцу. Вот оно и устает у него. Пух это знает и старается побольнее уколоть.

– Мне показалось, он весьма уважает вашего папу... – осторожно сказал Стас.

– Тут многое кажется, – очень по-бобровски отрезала Лена. – Когда папе майора дадут, Пух к нему первый с этой новостью прибежит. А потом гадость какую-нибудь сделает.

– Простите... Вы не боитесь все это говорить совершенно незнакомому человеку?

– Какой же вы незнакомый? – Лена усмехнулась. – Вы уже неделю в звене, я про вас сто-олько знаю... Вы лишнего не сболтнете. А ориентироваться вам надо. Вот я и ориентирую.

– Благодарю за честь, – сказал Стас серьезно.

Комбайн у Лены за спиной громко звякнул.

– Давайте, лейтенант, зовите его, пока вторую трубку не набил.

– Ага... – на выходе из кухни Стас задержался. – Извините за фамильярность, вам сколько лет?

– Уже шестнадцать, – ответила Лена хмуро. – И если в следующем году меня опять зарежут в лётном, то семнадцати не будет. Потому что я тоже кое-кого зарежу там. Реально.

У «Ворона» не было «фонаря» – за ненадобностью, – тесную кабину для пилота-наставника оборудовали там, где штатно размещался казенник пушки. Конструкторы уверяли, что у пушки компенсирована отдача, и «Ворон», оснащенный по-боевому, не почувствует разницы. Для имитации правильной развесовки под сиденье пилота запихнули балласт. Боброву это не понравилось с самого начала, но он, как и конструкторы, не нашел другого выхода.

Ему вообще многое не нравилось в «организации учебного процесса», но пришлось смириться. Когда Бобров увидел, как устроена аварийная катапульта, первой его мыслью было: «В этой душегубке не полечу!». Пилот забирался в «Ворон» сбоку, через оружейный порт. Но по нормам безопасности катапультироваться он мог только вверх. А сверху было до черта коммуникаций. Чтобы освободить дорогу катапульте, над головой пилота воткнули пиропатроны, которые в случае чего все это хозяйство рвали и вышибали наружу вместе с куском брони. Как этот кусок ослабили по периметру без ущерба для жесткости фюзеляжа, Бобров не знал. Мог бы спросить, но плюнул.

Похожих вопросов у него было пруд пруди.

Он долго привыкал к «Ворону» на земле, но когда в первый раз поднял его, с трудом удержался от восторженных слов. А через десяток полетов – уверовал в машину.

Это было то, что надо. И даже больше.

«Ворон» оказался прекрасно сбалансирован. Он был устойчив на курсе, как утюг, и в то же время очень маневрен. Легко разгонялся и просто феноменально для самолета тормозил – не «тупил», а именно тормозил. Непринужденно выходил из штопора. Выделывал фигуры, доступные только истребителям, – не идеально, конечно, но справлялся. И чем ближе к земле, тем лучше у него все получалось.

И главное, он это мог делать сам.

Во многом «Ворон» перекрывал возможности пилота-наставника. Его оптика «читала землю» с такой скоростью и четкостью, что любой орел выщипал бы себе все перья от зависти. На сверхмалых высотах «Ворон» мог шпарить на полном газу, как крылатая ракета. Ему мешала «просадка» при снижении – все-таки бронированный штурмовик был тяжелым самолетом, – а то бы он вообще идеально облизывал рельеф. Пейпер разбился из-за того, что шел на ручном управлении и заставил «Ворона» недопустимо рискнуть. Будь его машина «включена на полную», она бы ни в жизнь не зацепила полевую кухню. Другой разговор, что тогда ее точно сбили бы зенитчики.

Когда пилоты научились доверять сверхъестественному умению машины «ходить по рельефу», первое, что сделал Хусаинов, – устроил ту самую психическую атаку на танк. Зашел в лоб. Окажись у танка оптика похуже да электроника поглупее, экипаж просто бы ничего не заметил. Но Хусаинов знал, на кого полез, и был уверен, что танкисты все поймут правильно.

Увы, в родном полку отважного новатора понял далеко не каждый.

По слухам, танк пришлось не только чистить и заново красить, но его еще продезинфицировали изнутри.

«Танкисты-то умнее летчиков», – сказал Хус.

Эту реплику услышали, и в полку надолго прижилось издевательское определение «умный, как танкист»...

«Ворон» оказался хорошей машиной, и чем лучше его узнавали пилоты, тем лучше он выглядел в их глазах. Поэтому они мирились с отвратительно тесной кабиной и с тем, что органами управления приходилось работать практически наощупь – ведь забрало пилотского шлема в полетном режиме не просвечивало, на него шла картинка с внешних объективов. Катапультироваться из «душегубки» пилоты откровенно боялись, и даже несколько успешных «полетов шмеля» ни в чем их не убедили. Но они и этот страх преодолели.

Не смогли они осилить другой страх. О нем с самого начала задумывались конструкторы, о нем знали и молчали представители заказчика. Все ждали, когда этот страх придет, – и однажды он явился.

Авиация держится на летчиках, это самый ценный и, главное, трудновосстановимый ее компонент. Все остальное, включая самолеты, – расходные материалы. Пилоты штурмовиков гибнут на войне слишком часто. Сравнимые потери только у вертолетчиков. Сохранить жизни первых и, в значительной мере, вторых, была призвана программа «Ворон». Чтобы затраты на проект выглядели сообразными, «Ворон» должен был стать идеальным штурмовиком, да еще взять на себя львиную долю задач, ранее считавшихся «чисто вертолетными». Ну, он и стал. И взял. Выполнил и перевыполнил. Ты ему только покажи, как, научи – он сделает в лучшем виде.

Пилоты вдруг почувствовали себя ущербными.

Мало кто, как Бобров, мог сказать открыто: «Мы – могильщики нашей профессии». Но Бобров сказал, и не раз, и, наверное, зря это сделал.

Остальные просто нервничали и потихоньку зверели. Так или иначе, постепенно всеобщая эйфория сменилась озлобленностью каждого на каждого. И отдельно – на Боброва.

У него и раньше хватало неприятностей. Из-за дурной манеры говорить правду, невзирая на чины, Бобров нажил врагов много где, вплоть до штаба ВВС округа. Но прежде у Боброва не было врагов в полку. «Вот мы ровесники, а все равно он мой учитель!» – говорил Пух. Впрочем, Пух и теперь это говорил.

Многие теперь говорили одно, делали совсем другое, а думали вообще третье. Образцовый полк, весь в грамотах и вымпелах – отчего ему и доверили программу «Ворон», – испортился на глазах.

Бобров и сам испортился. Стал фанатичен. Не войди в его жизнь «Ворон», он давно был бы «комэском-раз». Успел бы много хорошего сделать, пока сердце позволяет. Козлов еще когда собирался забрать в штаб Пуха, уставшего от летной работы. Но теперь Пух скорее застрелился бы, чем ушел в штаб. И Бобров не пошел бы «на эскадрилью». Все, кто имел возможность летать на «Воронах», вцепились в нее зубами и когтями. Даже те, кто уже видеть не мог слишком умные штурмовики. Чем ближе к машине – тем ближе к желанной победе. И летать они хотели в той конфигурации, что казалась им выигрышнее. Например, Бобров – ведущим звена, и никем иным.

Как верно заметил лейтенант Миша, «самолюбие-то у людей не казенное».