То есть это был удивительный в смысле самоорганизации народ, отлично видящий несправедливость, но не берущийся ее устранять без нашей санкции. Чтобы действовать, ему нужно было заполучить к себе программу «Времечко», и если бы она, разобравшись, сказала, что старушек действительно нельзя выкидывать на мороз, - тогда мы начнем интенсивно помогать, подкармливать и даже бороться за ее права; но сначала вы все-таки приезжайте, а то непонятно. Может, это так надо, чтоб она тут жила у мусоропровода.

Возникал удивительный образ страны - все про себя понимающей, но боящейся хоть что-то сделать; чудовищно многословной, дезориентированной, забывшей простейшие правила, основывающей свою жизнь лишь на самых древних и примитивных связях - родственных, земляческих… Зрелище всего этого гниения и распада под коркой глянцевой стабильности было, конечно, не для слабонервных: без памперса не взглянешь. При этом ресурс труда, таланта, доброты, самоотречения и терпения был у этой страны огромен, но чтобы он хоть как-то проявился - с ней надо было работать, заниматься ею, черт меня побери совсем, предлагать ей что-нибудь реальное, кроме заклинаний… хотя бы давать возможность выговориться иногда… Школьник сроду не научится любить литературу, если не читать ему вслух; ни рисовать, ни музицировать не выучишься без опытного терпеливого наставника, а вы хотите, чтобы люди самоуправлялись - элементарно не зная своих прав! Впрочем, именно в их самоуправлении никто и не заинтересован; чем потерянней, тем лучше.

Мне, собственно, не жаль ведущих «Времечка» - все они люди трудоустроенные; мне жаль его гостей, ту публику, которая рассаживалась на креслах в студии. Это были более или менее постоянные зрители, наш клуб; они менялись, конечно, и мы следили, чтобы они не повторялись слишком часто. Помню деда богатырского вида, с красной лысиной, с пятью рядами орденских планок; с ним часто приходила кроткая, неслышная жена, умудрявшаяся его утишить, когда он распалялся. Помню мать лет сорока с девочкой лет пятнадцати, которая все время с нами фотографировалась и мечтала стать фотомоделью: мать была худая, изможденная, а девочка, напротив, толстая и очень от этого страдала. Помню выдающегося в смысле ораторских способностей авторемонтника: этот формулировал внятно, ярко, точно - хоть сейчас в парламент, а работал слесарем, и вырваться на программу мог только по пятницам. Да Господи, мало ли их было за эти годы! - и все они крепко дружили и долго стояли после программы, не расходясь, разговаривая обо всем на свете. Куда они сейчас делись - вот чего не пойму; не могу себе представить, что смотрят программу «Максимум».

На программу «Максимум» от нас перешел Леша Бахарев, самый талантливый наш корреспондент, и мы не то чтобы ему завидовали или сочувствовали - парень молодой, надо расти, там и хронометраж, и возможности, и деньги совершенно другие, - но было нам как-то обидно. Потому что у этой программы вполне определенные задачи - работать планкой, ниже которой нет ничего. Она создана специально, чтобы Дума с ней боролась, а официальная церковь проклинала; чтобы «смотреть и ненавидеть», как сказано в «Generation П».

Вот клянусь вам, товарищи: я же знал Глеба Пьяных! Я знал его корреспондентом «Коммерсанта», и он был нормальный человек, и с ним можно было разговаривать! Но для программы «Максимум» ему придали какой-то особенно гнусный, неискоренимо раболепный вид, удлинили лицо, утончили голос, заставили всем корпусом изображать нечто глистообразное! Он входит в наши дома, трясясь от лихорадочной торопливости: сейчас, сейчас я расскажу вам гнусность, потерпите, неужели я не успею! Он выбирает самые бросовые темы, самые непристойные скандалы, самые омерзительные интонации - это своеобразный, долго культивируемый, заботливо выращиваемый эстетизм наоборот; и любой, кто посмотрит эту программу, с радостной готовностью воскликнет: я - свободный гражданин свободной страны. Я счастлив, все у меня в порядке, потому что пока еще я не лежу в параличе, не кромсаю ножницами родную мать и не являюсь нижним соседом певицы Земфиры.

Большая часть современного телерепертуара (в котором программа «Максимум» - лишь наиболее характерный образец) имеет характер сугубо функциональный. Телевидение не рассказывает о проблемах зрителя - оно этого зрителя ненавязчиво трансформирует в биоробота, который призван либо беспрерывно бежать за подвешенной к его носу морковкой (до 40 лет), либо тихо гнить в своем стойле (после 40). В функции морковки выступает гламур, в функции наркотика, облегчающего гниение, - фрик- и ток-шоу. Репортаж из стойла в этой системе ценностей, безусловно, неформат.

И знаете, о чем я думаю?

Я думаю, что это правильно, то есть туда нам всем и дорога.

Как признался мне один публицист, вручая книгу своих вольнолюбивых очерков: «Пока я это писал, я в это верил. А сейчас думаю, что все не так страшно, потому что на меня тоже уже постепенно действует».

Рождение мифа о Рублевке

2000 год. Шестой километр Рублево-Успенского шоссе. Жуковка. Вечер. Трасса абсолютно пуста. Напротив, у пешеходного перехода, стоит брюнетка. Ей надо перейти дорогу - но она почему-то стоит на месте. В руке у девушки - микрофон. С «моей» стороны Рублевки, наизготове - ее оператор. Они чего-то ждут. Девушка видит, что я заинтригован, и объясняет. «Понимаете, я должна сказать в камеру: „На Рублевке нет места пешеходам. Самую дорогую трассу мира невозможно перейти ни днем, ни ночью“. А машин нет совсем». Она улыбается.

У нее действительно был повод для улыбки. Из такого вот мелкого невинного вранья, отправленного в эфир очаровательными брюнетками, блондинками, шатенками, и складывается образ Рублевки - недоступной и желанной. Где нет места пешеходу - как, впрочем, и любому другому человеческому инвалиду. Где цветут сады Семирамиды, жарится драгоценная дорада, на частных верандах поют Элтон Джон и Патрисия Каас, и можно встретить живую Ксению Собчак и всамделишного Никиту Михалкова.

Собственно, первыми за создание рублево-успенской мифологии принялись глянцевые журналы. Но глянец, даже самый тиражный, способен лишь сформулировать соображение, подбросить идейку. Чтобы новый образ дошел до масс и завладел их прихотливым сознанием, необходимо деятельное участие голубого экрана. Именно благодаря резвости телевизионщиков возникла «Рублевка» как метафора абсолютной роскоши, волшебного чертога, вход в который охраняют суровые нефтяники-циклопы и их беспощадные сирены - «рублевские жены».

Эти самые «рублевские жены», в свою очередь, обязаны своим рождением Оксане Робски. Мне кажется, она и сама не ждала столь теплого приема. После выхода ее первой книжки тишайшая комнатка редакции газеты «На Рублевке» стала напоминать ньюс-рум CNN. Центральные каналы словно с цепи сорвались, им немедленно требовалась горячая рублевская фактура - и они, если выражаться современным языком, стрясали ее с меня, обязанного по должности знать, кто с кем да где да как.

Вопросы телевизионщиков поначалу удивляли меня. Ну ладно, попался один дебил, думал я. Но дебилы шли друг за другом, бесконечной чередой. И я сообразил: это не дебильность, а специфический, телевизионный угол зрения. Особый, экранный профессионализм. На некоторые вопросы мне, как бы «не дебилу», как бы «умному», было отвечать невероятно сложно - я испытывал страшное неудобство уже оттого, что кто-то настолько глуп, что их задает.

«Расскажите, какие у вас последние рублевские скандалы». «Скажите, а разводы на Рублевке есть?» «Скажите, а кто живет на Рублевке?» «Скажите, а на Рублевке можно встретить Путина?» «А правда, что на Рублевке есть дом за 10 миллионов?» И прочие в том же духе. Вынужден признать, что на этом фоне традиционный: «Скажите, а вы знакомы с Оксаной Робски?», доводивший меня просто до белого каления, выглядел островком находчивости и здравомыслия. Да, я знаком с Оксаной Робски.