Девушки ругались:

- Их не пустят! Не пустят!

Оставившая Дубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.

Дубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Дубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.

- А окна есть у вас? - спросил братик.

- На первом этаже - решетки. А мы на третьем вообще.

- А давайте им сбросим женскую одежду, - вдруг предложила моя спутница громко и радостно, так что собаки позади нас вздрогнули и чуть сдали назад. - Сбросим, и они пройдут как студентки! А?

Идея показалась разумной.

Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Дубчика к стене.

Вскоре окно загорелось, раскрылось, и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.

- Дубчик, твою мать, трезвей уже! - ругался братик.

В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал дружку в лоб. Дружок поскуливал и плевался иногда длинной слюной.

«Бешенство, - был уверен я, - бешенство началось…»

Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти не заметно.

- Пойдем, поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, - предложил братик. - Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.

Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.

На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.

- Наглец! - высоким голосом воскликнул братик, чем вернул меня из временного небытия.

Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.

Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.

- Поганая ты погань! - кричала она. - Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!

Нам пришлось уйти.

- Мать моя, как они ходят в юбках, - ругался братик. - Яйца сводит от холода.

- Это ж у тебя яйца, - предположил я, - а у них нет.

Дубчик по-прежнему стоял у стены.

- Что там? - спросили сверху у нас девичьи голоса.

- Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, - отозвался братик, озираясь по сторонам.

- Слушай, - сказал он мне, - я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.

Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.

Братик двинулся вверх первым, я держал готовую рассыпаться лестницу. На последней ступеньке он встал и воздел руки.

Приветливые наши подруги сбросили ему две, скрученные в жгуты, тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалился-таки в окно.

Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Дубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.

- Понял? - еще раз спросил я.

- Понял, - эхом повторил Дубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.

Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.

- Дубчик! - позвал братик в окно. - Дуб!

- Иду, - сипло отозвался Дубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты и наконец достиг человеческого слуха.

Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.

Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.

Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.

Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.

«Делить нас», - догадался я.

Мы снова выглянули в окно, Дубчик уже был на третьей ступеньке.

Когда я посмотрел вниз, меня затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.

- Слушай, - отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно, - я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.

Братик, по-собачьи склонив голову, всмотрелся в меня.

- В Корее ты бы ушел в монастырь, - сказал он.

- Не могу и все, - повторил я.

- Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?

Мне нечего ему было сказать, нечего…

Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.

Дубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.

Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.

Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.

Кто- то присел на мою кровать, потрогал щеки.

Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев - и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.

Рука исчезла, и я остался один.

- А черт бы с ними! - весело сказал братик.

Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.

Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился - держа в левой одни трусы, а в правой другие.

- Вот эти, вроде, мои, - решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.

Мы выглянули в окно. Дубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.

С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Дубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.

Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Дубчик был чист, ясен, розов.

Братик присел рядом.

- Дубчик! - позвал он.

Друг его открыл глаза - прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.

- Ты живой? - спросил братик.

- Живой, - ответил Дубчик светлым голосом.

- Пойдем?

- Ну, пойдем, - согласился Дубчик.

Он поднялся и отряхнул налипший снежок.

- Мальчики, доброе утро! - сказал нам голос сверху и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности, - Коленька, привет!

- Ой! Ангелы! - выдохнул Дубчик, подняв светлые глаза.

Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.

- Вот вам! - сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.

Все три поймал братик.

Мы стояли с Дубчиком, задрав головы вверх, с опущенными руками.

- Я там не был? - в слабой надежде спросил у меня Дубчик, кивнув на окно.

- Нет, никогда, - ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.

Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.

- Как же так случилось, - светло печалился Дубчик, - отчего же я не смог подняться по лестнице…

- Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, - укорил его я.

- Дурак, что ли, - ответил Дубчик равнодушно. - Какая к черту собачатина… Обычная свинина. Я у местной поварихи купил за две цены.

Ехали в свой город, касаясь лбами неизбежно грязных стекол весенних периферийных маршруток, смотрелись в русские просторы. Никто не печалился, напротив, каждый улыбался себе: один настигнувшей его, щедрой на вкус и запах, нежности, второй - чувству теплого, последнего в этом году, снега у виска, а третий - неведомо чему.