И он это знает, благо он видал-перевидал вас, кисок, рыбок, хабалок, клуш, прелестниц и инфернальниц, все ваши ужимки и прыжки, идут эшелоны - салют Мальчишу, а у Мальчиша при любой степени близорукости - глаз-алмаз, и слух как у куницы: увидит, что твои свежевыбритые холмы и равнины за три дня начинают курчавиться джунглями, в радиусе твоей зоны галифе можно размещать пехотинцев на ночлег, и - кроме того, ты не ошпариваешь кипятком красный лук для салата. А кто на моем дне рождения взялся рассуждать про теорию пассионарности, изобретенную Николаем Гумилевым во время охоты на абиссинских львов? А кто стрижет ногти прямо на ковер? Ты, Маня, то еще приобретение. Я бы на его месте потребовала приданое по описи - так, кстати, называется другая картина художника Пукирева, вдвое состарившего прототипа «Неравного брака» - купца А. Карзинкина, о ту пору - 37-летнего мужчину в самом соку.

И не надо думать, что и тебе воздастся лет так через сорок. Не воздастся никогда! Общество безжалостно и насмешливо к «исканиям» уже сорокалетних женщин и умильно-поощрительно - к разврату пожилых мужчин. Смешна, комична влюбленная старуха - «Отстань, беззубая!… Твои противны ласки!» - прекрасен и трогателен старик, выбирающий пятьсотдолларовый лифчик для ненаглядной своей продавщицы с Харькива. «Женщины должны позволить своей внешности смело рассказывать о прожитой ими жизни», - требовала Сьюзан Зонтаг еще в 1972 году. Увы! Рассказывать-то - запросто, да кто ж будет слушать пожилую внешность?

По всем канонам разновозрастных браков, вы пойдете на центростремительное возрастное сближение, произойдут теплообменные процессы, - и через год-два Федор Федорович, насосавшись твоей условно молодой плоти, станет моложавым твидовым джентльменом - виски в серебре, пошловато-обаятельный налет «пережитого», - а ты, Маня? А ты, дорогая, - померкнешь. Обабишься. Начнешь суетиться, сутулиться, подшаркивать ногой. Будешь говорить: «Мы с масей покушали». Галифе твои раздобреют до шаровар. Опадет грудь… здесь беру тайм-аут, чтобы совсем уж не размечтаться.

А теперь серьезно, дорогая Маня!

Жизнь коротка, одиночество вечно, а по-настоящему сексуальна только уходящая натура. Не знаю, что ты дашь ему (да и есть ли тебе что отдавать-то? сомневаюсь), но ты получишь такой опыт нежности, мудрости и благодатной печали, которого хватит тебе на многие годы вперед. Ты будешь защищена - не силой и не деньгами, все это вздор, но единственно точным, безошибочным советом, и его снисходительностью, и его памятью сердца. Ты получишь предельно жестокое, временами - страшное знание о жизни и смерти, о физическом выражении времени и тайнах тела, после которых будешь долго приходить в себя. И наконец, только у него ты научишься настоящему милосердию, а быть милосердной в наше время - это единственный настоящий капитал.

Это будет другой Космос, в который пускают за красивые глаза, но по большому и редкому везению. (Если он, конечно, не «мусорный старик», но, с другой стороны, ты вспомни, кого, кого Ахматова называла мусорным!)

«В молодости любовь земная, а в старости - небесная». Так бери же ее, Маня, к себе на землю.

Бери, дура, пока дают.

С любовью и завистью -

вечно твоя Аня.

Реклама как афродизиак

В 90-е годы российское телевидение крутило веселый рекламный ролик. И не просто веселый, остроумный даже. Мультяшный такой, анимированный. Сюжет ролика был прост: на диване сидит, уставившись в телевизор, семья. Папа в очках, мама в кофточке, дети с рыжими волосами. Бабушка, седовласая статная дама в треугольном хозяйственном халате, пылесосит ковер. В момент острой производственной необходимости бабушка легким движением приподнимает диван вместе со всем семейством, пылесосит под диваном, после чего опускает диван и исчезает вместе с пылесосом в углу кадра. Слоган: «Человек, который принимает „Юникап“, всегда отличается от других».

От других в первую очередь отличался рекламный ролик. Если отвлечься от эстетических оценок, то можно заметить, что он был, как бы сейчас сказали, политкорректным. 90-е годы в России были годами страшного социального и возрастного противостояния, тогда в моду вошло слово «эйджизм» - поначалу с положительными коннотациями.

Иначе и не могло быть в стране, которая вдруг, отказавшись от советского инфантилизма, стала обнаруживать юношескую пылкость и детскую непосредственность. Хакамада сказала, что капитализм в России не построить до тех пор, покуда не умрут все пенсионеры, и молодежь рукоплескала Хакамаде. Пенсионеры мешали. Злобные, крикливые бабки из очереди, вечно требовавшие свое и отнимавшие чужое, смотревшие пустыми выцветшими глазами с лавочки у подъезда, жаждавшие порядка и марширующие в составе анпиловских колонн, вызывали не просто отвращение - ненависть. Она была не классовой - физиологической. «Мы никогда такими не будем», - думало молодое поколение задолго до появления соответствующей статьи Дмитрия Губина. Какими они будут или какими они должны стать, они знали хорошо: телевизор показывал рекламу мыла, крема для бритья, прокладок, шампуня - и все это была нескончаемая прелюдия. Художественная условность отбрасывалась, МММ принималась за чистую монету, а волосы, вымытые рекламируемым шампунем были неотменяемой реальностью. Во всяком случае, реальностью никак не меньшей, чем железнозубые старухи в ситцевых грязных платьях и стоптанных уродливых туфлях, которые долго строили светлое будущее, да не успели достроить, им осталось до счастливого финала всего ничего - помереть.

И тут - в пику хакамадиной максиме - талантливая реклама. Семейные ценности вместо личностных, молодая духом и телом бабушка, оплывшие родители, дебилоподобные жвачные дети. Реклама не шампуня и не прокладок, реклама не «выглядеть», но «быть». Застывшему гламурному великолепию противопоставлялось активное действие. Старушенция побила молодуху на ее же поле, да как побила. Взяла и легко приподняла диван. А потом опустила. Ой, опустила…

Впрочем, никто не испугался и в бегство не обратился. Пленительная нежность продолжала палить изо всех орудий, настаивая на том, что именно она - полновластная хозяйка «Дома» и «Дома-2». Впрочем, никто и не возражал. Возражать было некому. На один-единственный рекламный ролик препарата «Юникап» приходились такие полчища «нового сильного вкуса» и «струящейся красоты», что сравнивать дискурсы всерьез не имело никакого смысла. Постсоветские мускулы еще не вполне окрепли, а советская инфантильность еще не сменилась буржуазной, с ее социальным пакетом для тридцатилетних оболтусов, не желающих плодиться, размножаться и даже покорять друг друга пленительной свежестью, а желающих лишь сделать карьеру как можно более головокружительную, чтобы получить пенсию как можно более достойную. Российские граждане еще только привыкали к словосочетанию «средний возраст», не вполне осознавая его социально-физиологический смысл.

Понимание пришло позже. Когда в рекламе со всей откровенностью возник секс, а не намек на него. Не струящаяся нежность, распахнутые ресницы, пьянящий взгляд и тот самый импульс, на который реагирует мужчина. А «Виагра» для тех, кому за сорок, чтоб стояло, как у тех, кому нет двадцати. И крем от морщин для таких же, только противоположного пола. Решение мужских проблем и женских сложностей вдруг оказалось на удивление простым. А главное, те, кто был между двадцатилетними, заполонившими весь эфир, и семидесятилетними, существовавшими лишь в формате анимационной шутки и новостного репортажа, вдруг обрели свое место в медиапространстве. Доселе у них этого места не было, а значит, их самих тоже не существовало. А теперь появились.

Что, в общем-то, можно только приветствовать, ибо именно они - от 35 до 55 - и являются главными потребителями в любом цивилизованном обществе, главной ЦА, основной target-group. Их уже не душит прогрессивный налог (зарплата достаточно высока), их дети уже почти стоят на ногах, им уже не надо скакать по служебной лестнице и каждую минуту помнить о том, что презерватив - единственная защита от СПИДа. У них - именно у них, как ни смешно и горько это звучит, - все хорошо. А потребитель - это тот, у кого все хорошо, а вовсе не тот, у кого все плохо. Не тот, у кого много желаний в двадцать, и не тот, у кого мало возможностей в семьдесят.