Часами на голодный желудок дискутировать и диспутировать о галстуке, произносить в защиту его длинные речи можно. Приятно и легко. Потратить десять минут на то, чтобы после работы привести себя в порядок, вымыть шею, почистить зубы, сполоснуть уши - нельзя. Неприятно и трудно.
Гордо маршировать с пионерским бантом на шее, подравнивать его концы по бокам и внизу, щеголять под музыку выправкой и осанкой - можно. Приятно и легко.
Признаться открыто самому себе и признать за другими простое право чисто переодеться после работы и повязать шею цветным платком - нельзя. Неприятно и неудобно.
Если бы под знаком такого двоедушия пошла бы сейчас наша работа по перепахиванию старого быта, это значило бы только то, что вместо старого мещанства создалось бы новое. Вместо старого шаблона вырос бы новый шаблон. Вместо старой домашней божницы с ликами святых, обозначавшей религиозную благонадежность члена купеческого сословия, утвердилась бы новая домашняя божница с портретами вождей. Синий галстук стал бы таким же «скандалом», каким в буржуазном обществе считался галстук красный, а старинное трусливое - «что скажет княгиня Мария Алексеевна!» - сменилось бы самоновейшим не менее трусливым - «что скажет женорганизатор товарищ Пелагея!» В этом случае все бытовые слабости, сомнения, шатания, всяческие кислоты и щелочи, разъедающие жизнь, опять ушли бы куда-то под спуд, упрятались бы от общественного мнения, юркнули бы на страницы личных потайных дневников, укрылись бы за плотные занавески отдельных комнат, снова попали бы под бесконтрольную власть законов двуспальной кровати и супружеских перин.
Такая опасность есть, она сквозит не только в отдельных дружеских разговорах с комсомольцами. Уже, - правда, в единичном числе, - выросли и распустились отдельные пышные цветки, взрощенные болотной раздвоенностью, неизбежной, но изнуряющей чересполосицей старой и новой жизни.
Михаил Кольцов
(«Правда», 1928)
Об активном мещанине
Как рубль делится
на полтины и гривны,
Так каждый делит
свою жизнь в Москве:
От 10 - 4 -
- Он работник активный,
От 4 - 10 -
- Он человек, как человек.
До четырех - резолюции,
Прения,
канитель заседаний.
Старый мир им разломан,
Старый мир трещит.
От четырех -
канарейка над кустом герани,
Туфли,
халат,
природочка,
щи.
До четырех -
старый быт забыт.
Из речей, как из ведра, новизною.
После четырех -
Он тоже за новый
за быт,
Но только с чужою женою.
До четырех -
Он громит алкоголь
В наше лучшее из столетий.
После четырех -
вы видите не его ль
Выписывающего по Тверской
мыслете.
Вопит, что старый театр плох.
До четырех -
За современное сражаясь
и ратуя.
После четырех -
выращивает томный вздох,
глядя на художественное,
чеховатое.
Вы, что вопите,
- «затирают мещане».
«Мы вертимся с ними,
как белка в колесе».
Вам ли скажу я
на прощанье -
Что мещане -
мы сами все.
А чтоб за безответственность
не ругали меня -
Вношу предложенье
в порядке дня:
Чтоб было не так
беспросветно противно,
Чтоб можно стало
новьем прорасти -
Пусть каждый будет строитель
активный
И от десяти до четырех,
и от четырех до десяти.
В. Шершеневич.
(«Бич», 1927 г.)
У пролетарского камина
Аркадий Райский, автор многочисленных трудов в области романса, сидел в своем кабинете. Громкая слава некогда написанных им романсов, как-то: «Цыганская тоска», «Но камин догорал» и пр. - теперь догорала вместе с камином.
- Дорогой, - сказали ему сегодня в издательстве, - все это не то. Наше время требует других песен. Песни теперь должны ласкать не только слух, но и идеологию, попутно ее закаляя. Это социальный заказ современности.
- Заказ будет выполнен, - сказал спокойно и твердо Райский. - До свиданья.
Сидя в своем кабинете, Райский вдохновенно набрасывал куплеты новых красных, идеологически выдержанных романсов, которым предстояло скрасить серые будни нашего быта.
- Сперва, конечно, про завод, - решил он, - немного лирики, а остальное - производительность труда. Вообще, что-нибудь такое для пролетариата…
Строчка за строчкой быстро вылетали из-под его маститого пера:
Ты сидишь у завода и смотришь
с тоской,
Как печально гудок затихает,
Но ты счастлив сознаньем,
что уж завтра с зарей
Он опять к производству сзывает.
О, поверь, что любовь -
это тот же завод…
Он пропел романс вполголоса и почувствовал себя удовлетворенным.
- Теперь еще что-нибудь для молодежи, - подумал Райский - и сейчас же родился второй романс:
Пролетарка Коломбина
Обманула раз хитро
Пролетарца Арлекина,
Выйдя замуж за Пьеро.
Он в бокал свой каплю яду
Подмешать не захотел,
Будучи сознательным до упаду,
За завод свой он болел.
И, поднявши бокал,
Арлекин напевал:
За милый завод, прелестный завод,
Чтоб он расцветал из года в год.
- Еще несколько вещиц на самые злободневные темы - и социальный заказ готов, - бодро сказал Райский и продолжал набрасывать ровные бисерные строки:
Слышен звон голосов издалека -
Это Энгельса учит Рабфак.
В «Анти-Дюринг» влюблен
он глубоко,
Весь революционный, как мак…
- Романсы будут иметь успех - идеологии здесь, как ни считай, 250 %.
- Ну, старик, - подбодрил он себя, - еще что-нибудь последнее ударное.
Глаза его зажглись вдохновением, и уже через 5 минут Райский напевал:
Где вы теперь, кто учит вас
марксизму,
Кому вы снова сделали отвод?
Вы, кажется, потом скатились
к меньшевизму
И позабыли наш родной завод.
В последний раз, от вас уйдя
влюбленный,
Я видел сон изящный, как тюльпан:
Индустриализационный
Мне снился новый пятилетний
план.
С. Карташев
(«Бич», 1927 г.)
