Пусть русская история ее и ругает, но смогла все же Анна Иоанновна уловить что-то в русской душе, задеть потаенное, глубоко скрытое чувство прекрасного, став милой сердцу своими причудами, шутами и шутихами, фейерверками, любовью к итальянской попсе, тяжелой аляповатостью закупленных ею импортных вещей, Ледяным домом и публичными увеселениями. Часто, на центральных улицах обеих столиц, залитых неоновым сиянием новогодних лампочек, мелькает она передо мной в блеске окружающей роскоши, величавым видением, массивная и легкая. Впереди меня, то появляясь, то вновь исчезая на фоне светлых витрин, крутятся тяжелый круп ее и бедра, и бронзовая горностаевая мантия превращается в норковое манто, отливающее металлическим блеском, и острые лакированные туфли торчат из-под широких версачиевских штанин в узкую белую полоску, сияет бюст, обтянутый кофточкой со стразами, а на начесе подрагивает маленькая корона. Непринужденно играет она скипетром в руке, озабоченная, деловитая, а рядом семенит негритенок коротенькими ножками в мягких сапожках, и тянет, тянет из последних сил к ней ручки с лежащей на подушке державой, такой круглой, весомой, внушительной, пышной.
Борис Парамонов
Степное
Зачем Чехов ездил на Сахалин
Мы очутились на широком степном пространстве, почти полностью лишенном естественных препятствий, но и не дававшем никакого укрытия. Картину оживляли только маленькие реки, обмелевшие и образовавшие глубокие обрывистые борозды, называемые балками. Но сама монотонность степного бесконечного ландшафта придавала ему странное, неповторимое очарование, которому нельзя было не поддаться. Можно было ехать часами, подчас находя нужное место только по компасу, - и не встретить ни малейшего возвышения на земле, ни одного человека, ни одного дома. На закате степь становилась изумляющим взрывом красок. Отдаленный горизонт напоминал цепь гор, и казалось, что за ними скрывается Рай. Но горизонт удалялся и удалялся.
Нескончаемое однообразие прерывалось только столбами англо-иранской телеграфной линии, построенной Симменсом.
Фельдмаршал фон Манштейн («Утраченные победы»)
Какой черт понес его на эти галеры?
Так, и только так, надо вопрошать чеховскую поездку на Сахалин. А с другой стороны: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»
Чехов хотел - смерти. Сахалин был запланированным самоубийством. Обстоятельства тут были такие:
Чехов был врач и знал, что долго ему не прожить: кровохарканье обнаружилось в 25 лет. (Отсюда - «Скучная история», написанная 28-летним человеком об умирающем старике.) Умереть надо было со значением, в ситуации подвига. Тут примером был Пржевальский.
Прославиться же в литературе Чехов не считал возможным - по многим причинам. Да хотя бы потому, что не рассчитывал в оставшиеся ему сроки написать нечто значительное, например, роман. Эстетика Чехова - отсюда, от сознания близкой смерти: делать что-нибудь, не требующее длительной работы, что успеется. «Роман - дворянское дело, мы разночинцы, нам только скворечники строить» - это, говоря по-нынешнему, отмазка.
Чехов потому еще не хотел идентифицироваться с литераторским званием, что презирал литераторов, интеллигенцию вообще. За годы работы в печати он увидел, какая это мелкая публика, какое это куцее мировоззрение. Чехов был веховец задолго до «Вех».
Отсюда агрессивный тон письма Вуколу Лаврову перед отъездом на Сахалин. Нападение, ничем не спровоцированное. Подумаешь, назвали среди «жрецов беспринципного писания». Он прекрасно знал, что все они, и он в том числе, именно такие. Сам же: «Нет общей идеи». Так и не может быть в такой жизни. И не «тосковал» он по ней, а знал, что быть такой не может. А на бунт Достоевского и Толстого не решался прежде всего потому, что видел бесполезность оного. Это было «не скромно» (о Достоевском).
Идею и подвиг предлагал Пржевальский. И главное у него было - смерть. Вдали от родины - вот что еще важно.
«Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему Бог дал силы совершить еще один подвиг - подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне.
…понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание - продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню…»
(Из некролога Пржевальскому, 1889)
Смерть в пустыне, в знакомой ему с детства степи. Степь у Чехова - образ смерти. Пейзаж его души. Цветет и благоухает - какие-нибудь две недели. А в основном - «выжженная».
Он как фельдмаршал Манштейн, который в июле 1942 года шел к февралю 43-го.
Сахалин - большая степь после малой «Степи». Главное - умереть со славой, а какая в литературе слава, среди Златовратских и Засодимских? Да и не слава, а просто: лучше умереть, как Пржевальский, чем жить, как Жан Щеглов, милый человек.
Поэтому пишет Вуколу: «Уезжаю надолго, и, может быть, не вернусь».
Некролог Пржевальскому - отречение от интеллигенции, анафема, плевок ей в лицо, пинок под зад: «…подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, онивозбуждают, утешают и облагораживают. Их личности - это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».
Тут в негативе перечислены все интеллигентские занятия и черты.
Конечно, он помнил совсем недавнее прошлое, хоть 1881-й, месяц март. У интеллигенции было свое подвижничество. И в сахалинском проекте этот мотив - солидарности с интеллигенцией - был. Ведь поехал он не просто в Сибирь, с географическими целями, а на каторгу. Эта «коннотация» присутствовала. Но увидеть политических на Сахалине ему не пришлось. Впрочем, встретился с одним - полусумасшедшим Ювачевым, ушедшим от терроризма в мистику. (Как и другой заинтересовавший его отступник - Лев Тихомиров). Ирония в том, что это был отец будущего Даниила Хармса.
От литературы Чехову было не уйти - являлась пророчески в самых неожиданных местах.
Но пока что он призывал милость к падшим. И убедился, что занятие это в России бесполезное.
Оставалось на Сахалине сочинять водевиль «Генерал Кокет». Жаль, что не сохранился - было б больше смысла и последействия, чем от сахалинской статистики каторжников.
Сколько их ни пересчитывай, не переведутся.
Побывав на Сахалине, понял, что лучше интеллигентов в России людей, увы, нет. «Увы, Гюго», как ответил Поль Валери на вопрос, кто лучший поэт Франции. Это как у Грибоедова: декабристов он презирал, но когда их изъяли, понял, что говорить больше не с кем. Пришлось Чехову мириться с Вуколом Лавровым и описывать в письме Суворину обед в его доме: «московская смесь культурности и патриархальности».
Не так уж и мало.
Культурка, правда, была второй сорт - «Русская мысль» с Гольцевым, копченым сигом, который гонорара не прибавит, но с удовольствием даст России конституцию (письмо Маслову-Бежецкому).
И с Гольцевым помирился, даже на «ты» перешел.
Если нет конституции, то хорош даже Гольцев. Даже вуколовские переводы Сенкевича.
Тем более что ни конституция, ни даже Сенкевич не спасет от степи.
Степь у Чехова наиреальнейшая, гео- и биография, и основная метафора. Степь - смерть; почти рифма.
Из рассказа «В родном углу»:
«Прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое. Очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни… Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо…»
