- Расскажите, пожалуйста, какими вам запомнились предреволюционные времена, какие у вас воспоминания связаны с январем 17-го года, с февралем? Ведь что-то уже тогда указывало на грядущие события, или все произошло совсем неожиданно?

- Наверное, что-то было. Но именно в эти месяцы я был совершенно изолирован от действительности, я жил в помещении Александровского училища и только к жене ходил в субботу и воскресенье. Люди, занимавшиеся политикой, которые были гораздо больше осведомлены, наверное, предчувствовали. Конечно, нарастало беспокойство разного рода, и говорить нечего. Императорское правительство пыталось принимать меры, но они только портили дело. Там было вокруг очень много раздражающих общественное мнение фигур: Штюрмер такой был, потом Распутин, все это подрывало авторитет императорской власти. Затем слухи о том, что сепаратный мир будто бы Императрица подготавливает. Эти слухи ходили и возбуждали людей против царствующего дома…

- А юнкеров беспокоили неуспехи на фронте?

- Да, чрезвычайно. Мы все очень переживали. Но ведь в тот момент уже не было особенных неуспехов. В 1916 году Россия была уже так вооружена, и положение немцев было настолько скверно, что если бы не внутренний развал русской армии, от немцев осталось бы мокренько. Надо сказать, что много с запада подавали снаряжения и оружия, но и сама Россия в это время уже много изготовляла снарядов и других боеприпасов. Трагедия состояла в том, что было уже поздно.

- Тогда перейдем к семнадцатому году.

- В Москве было мирно пока еще, нас попробовали отправить для усмирения каких-то беспорядков, но никто не пошел. Это небывалый случай, что юнкера военного училища не послушались своего начальства. Все двенадцать рот решительно отказались, и командующий войсками Мрозовский отменил свое распоряжение. А я попал в 192-й запасный пехотный полк в Москву. В апреле уехал в именьице отца, в Тульскую губернию. В деревне, в наших краях, было еще довольно спокойно, моих родителей не трогали, но крестьяне понемногу подымали голову, постепенно землями завладевали, отбирали у отца. Именьице было небольшое, меньше 200 десятин. И отношения с крестьянами, в общем, были хорошие. Вероятно, благодаря этому я и уцелел все-таки.

- А ваши родители были живы в то время?

- Да, и мать, и отец.

- Вы уехали из Москвы в имение в отпуск?

- В отпуск. Потом вернулся назад в Москву и летом был в Москве. За моей спиной моя жена перевела меня из пехоты в артиллерию. Так как я был некогда студентом Горного института, к этому придрались, что вот техник, хотя никакой техники я не знал.

- А как ваша жена устроила этот перевод?

- У нее было много знакомств в Москве среди военных и среди общественных деятелей. Подала прошение. В сущности, я не знаю. Я в этом никакого участия не принимал. Каждый день летом, до июльского большевистского восстания, я ездил на Ходынку, это под Москвой такое поле, и наш лагерь там был. Солдаты держались в то время еще очень прилично, но все же некий ток раздражения чувствовался. Среди солдат тоже были большевики, но их тогда было мало. Я читал солдатам что-то вроде лекций, вел такие политические занятия и даже брошюрку написал по заказу - о войне до победного конца. Между прочим, сейчас в Советском Союзе кто-то упомянул эту брошюрку.

- А в чем заключались эти политические занятия? Какие были основные мысли, которые считалось, что солдатам надо внушить, и был ли выработан какой-то общий подход?

- Нет, конечно. Просто надо было стараться внушить солдатам более или менее патриотические чувства: что, дескать, нельзя допустить врага на русскую землю (все-таки много русской земли было занято в 15-м году летом), положение русской армии было очень тяжелое, надо было восстанавливать.

- Вы получали какие-то инструкции или сами решали что именно и как говорить?

- Сами. Иногда я им читал просто даже литературные вещи, никакого отношения к войне не имеющие, просто для общего образования.

- А какие были отношения между офицерами и солдатами?

- Совершенно приличные.

- Антагонизма не было?

- Может, что-то за спиной и было, но открыто этот никак не проявлялось.

- И дисциплина в июне еще соблюдалась?

- Да. А вот в июле произошло восстание большевиков в Петербурге, которое было подавлено, но до Москвы это дошло довольно глухо, через газеты. Наверное, оно все-таки оказало действие на солдат, но опять-таки это было как-то подспудно. Но тут мне помогла судьба или Господь Бог, как хотите. Меня как раз перевели в артиллерию, я получил приказ о назначении в тот день, когда нашему полку надо было выступать на фронт. Я приехал к своему ротному командиру и говорю, что вот, получил приказ. «Да, - говорит, - я тоже получил», засмеялся и сказал: «Вам повезло, вы остаетесь». И я остался в Москве летом как пехотный офицер, которого обучают артиллерии. Были упражнения на Ходынском поле, меня учили стрелять из пушки. Но я так ничего и не умел. И, на мое счастье, я схватил летом очень серьезное воспаление легких. Пролежал в Москве у друзей около месяца, а затем выздоровел, и военный доктор дал мне отпуск полтора месяца. Я уехал опять в деревню к родителям, и вот там меня застала уже Октябрьская революция.

И тут уже начинается другая полоса жизни. В Москве солдатский гарнизон восстал против юнкеров и офицеров. Если бы я был в Москве, то мне бы пришлось с юнкерами, со своими товарищами, сражаться против восставших солдат. Слава Богу, этого не случилось. И вообще я был так называемый «офицер-шляпа» - это значит штатский и безнадежно невоенный человек. Как вы знаете, восстание это окончилось победой большевиков, а в деревню стали возвращаться с фронта молодые солдаты, и деревня стала тоже гораздо беспокойнее.

- А в чем выражалось это беспокойство?

- Например, однажды к нам заявились крестьяне и потребовали выдать все имеющееся в доме оружие. Отец мой бы охотник, у него были охотничьи ружья, а у меня был великолепный кольт. И у нас все это отобрали. Комическая сторона дела состояла в том, что через некоторое время меня таинственно пригласили опять в нашу деревушку, в избу к старосте, где сидели очень чинно пожилые крестьяне, а на столе лежало все наше оружие. И эти крестьяне попросили меня передать извинения «старому барину», то есть моему отцу, и вернули все оружие.

- Как называлась деревня, где было ваше имение?

- Притыкино. Осенью самый опасный был момент для меня. Была регистрация офицеров. Это уже при большевиках.

- А кем она практически проводилась?

- Там уже были Советы, и постановление было такое, что все офицеры царской армии должны явиться к большевистской власти и служить в той армии, в Красной армии. Но я этого не хотел. Вообще из деревни не хотел уезжать. И мать как-то устроила, я не знаю, за какой-то фунт дроби, что меня в местном сельском совете записали рядовым.

- А вы были знакомы с людьми из этого совета? Что они из себя представляли?

- Просто местные крестьяне, писаря какие-то. Один раз я поехал в Москву, уже после большевистского переворота. В то время еще существовали в Москве небольшевистские издания - кооператоры их издавали. И была такая газета «Власть народа», еженедельная, и в этой газете я поместил бешеную статейку. Теперь это кажется смешным, но во время этого восстания некоторые шрапнели задели и испортили купола Кремля. Так вот я распалился, что это вандализм: Кремль разрушают. Было напечатано, ничего мне не сделали решительно, но комизм заключался в том, что Луначарский, который был тогда комиссаром народного просвещения, с которым я по молодости был хорошо знаком, мы во Флоренции вместе жили в 1907 году, Луначарский был так же возмущен, как и я. И он высказал это возмущение Ленину. Он хотел уйти из партии. А Ленин его так изругал, что тот в партии остался. А я в этой статейке подчеркнул, что я ему больше никогда руки не подам, этому Луначарскому. Ничего из этого не вышло. И много позже мы нос к носу встретились, он очень любезно со мной поздоровался, и я тоже.