Кирилл Бутырин (Мамонтов). Страсти по смоковнице. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2010, № 12 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

Беспрецедентный разбор последней книги Сергея Стратановского, сделанный другом и сподвижником поэта по самиздатской литературной журналистике. В московских журналах такого, пожалуй, и не прочтешь: сугубо питерский замес, особая атмосфера. Кстати, весьма критическое исследование и в этом очень плодотворное.

Рената Гальцева. Искусство отвращения. — “Нескучный сад”, 2011, № 1 <http://www.nsad.ru>.

“То, что выставляется сегодня под названием актуального искусства, есть продукция какой-то иной деятельности человека (и одновременно симптом его психического состояния) и требует иного наименования: к примеру, аудиовидеоаттракцион (АВА), или возможно, удачнее — „акционизм” (термин, кстати, функционирующий в арт-критике). Ведь объявившее свое искусство рычагом перелопачивания общества (и человеческого существа) новейшее новаторство, бросая вызов миру и Риму, приобретает функции пропагандистской деятельности и даже прямого действия (существует такое течение — „живопись действием”). Как мы видим, этот мейнстрим не только не служит цели искусства — красоте, он является прямым вызовом ей. И корни подобного явления — в самом мировоззрении, во взгляде творца нового типа на мир, который для него перестал быть образом красоты и носителем смысла, но превратился в абсурдное, достойное мщения пространство. Однако если это „искусство” отказалось от того, чтобы приносить эстетическую радость, то это не значит, что оно отказалось от эмоций вообще: субститутом радости в новейших экспонатах оказалось злорадство. Достаточно признаний зачинщика дадаизма Т. Тцара: „Начинания дада были связаны не с искусством, а с отвращением”; или одного из основателей берлинский группы дадаистов Георга Гросса: „Моим пером водили ненависть и презрение”, а жизнь из-за „кипящей во мне злобы превратилась в сущий ад””.

“В эстетике шлюзы новой свободы открыл Бенедетто Кроче, поставивший на центральное место, место красоты, выразительность — концепт, выходящий за пределы классической эстетики и превратившийся сегодня в культ самовыражения. Между тем самовыражение не может быть общезначимо, особенно при современном деградирующем психологическом состоянии человека. Новый художник не оставил для себя никакой опоры... кроме свободы. Свобода, согласно известной максиме, нужна содержанию, а пустоте свобода не нужна, но она-то, пустота, прежде всего и впускает, и заглатывает ее, свободу, в себя. И выдает нам соответствующие плоды. Известно, что отказ от высших ориентиров, когда ничто не влечет вверх, — открывает дорогу вниз. Но сегодня трудно представить, какие еще низы остались для так называемого актуального искусства”.

…Ну вот в свежем номере киевского “ШО” (2011, № 1-2; <www.sho.kiev.ua> ) Павел Лжецкий беседует с идеологом польского шокирующего театрального коллектива “Suka Off” (текст называется “Театр жестокости”): “Нас вдохновляют жидкости в целом. Мы используем их во множестве — как синтетические, так и биологические, например нашу собственную кровь. Потеря, впитывание или смешивание жидкостей очень часто является ключевым моментом в наших перформансах и видеоработах. Персонажи пьют их, впрыскивают, выплевывают, выблевывают, извергают их всячески; кровоточат. Они все — контейнеры, сосуды”. Следующий текст номера — беседа с художником Евгением Петровым (“Стринги для бабушки”) — о его новом проекте “Пляж” (“На пляж все жрать приходят. Пописать в воду и пожрать”). Особенно интересны ему, понимаете ли — пожилые, обвислые и полные отдыхающие. А работает Евгений на использованной бумаге, которую подбирает на том же пляже. Десять персональных выставок у него было. Он ведь еще и с акулами работал (на картинах акулы хватают купальщиц, это, кстати, незадолго до Египта рисовалось, как подметил в разговоре мастер). “У меня, например, отдыхающие с акулами ассоциируются — это те же самые кровожадные акулы, приезжают, выхватят свое и валят к себе домой довольные-счастливые. А тут после них остаются отходы их жизнедеятельности”.

Да нет, материал-то еще есть.

Рид Грачев. Облако. Предисловие Бориса Рогинского. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 1.

Этот двухчастевый жутковатый рассказ не попал ни в одну книгу Р. Г.: “...сочетание фрагментарности, сокрытости сюжета с потоком восприятий, даже не мыслей, оказалось слишком необычным как для 1960-х, так и для 1990-х”.

Эдгар Л. Доктороу. Уэкфилд. Рассказ. Перевод Е. Домбаян. “…соединять зримое и незримое, прошлое и настоящее…” Из цикла Американские беседы . Перевод Е. Домбаян. — “Иностранная литература”, 2011, № 1 <http://magazines.russ.ru/inostran>.

Вослед искусному рассказу о том, как мужик поссорился со своей женой (приревновав ее на вечеринке) и, преисполненный гордыней, надолго спрятался, забомжевав, на чердаке своего гаража, следует трехлетней давности публичная беседа с писателем, проведенная Алленом Вайнстайном, главой Федерального архивного управления США.

Доктороу рассказывает, в частности, как он учился журналистике в бронкской школе “с уклоном” (ему дали задание взять интервью).

“ А. В. Нужно было побеседовать с какой-нибудь яркой личностью?

Э. Л. Д. Да. Я пошел и взял интервью у дежурного на служебном входе в Карнеги-холл. Его звали Карл, он был еврейский беженец из Германии, потерял всю семью. Очень славный старик. На работу ходил в коричневых брюках и синем саржевом пиджаке, с вечера приносил с собою еду в бумажном пакете и термос с чаем и пил чай по старинке, как привык в Европе: прикусывал кубик зубами и потягивал чай через сахар. Все знаменитости его обожали. И Горовиц, и Тосканини называли его просто по имени. Он отлично разбирался в музыке. Вот у этого старика Карла я и взял интервью. На следующий день учительница вызвала меня и сказала: „Это лучшее интервью из всех, что мне приходилось читать в этой школе. Мы напечатаем его в школьной газете, но прежде пускай кто-нибудь из ребят съездит в Карнеги-холл и сфотографирует Карла, и мы поместим снимок там же”. — „Думаю, ему это не понравится”, — сказал я. „Почему?” — спросила она. „Понимаете, Карл очень застенчив”, — ответил я. „Застенчив? Но ведь с тобой же он поговорил?” — „Не совсем так, — сказал я. (Смех в зале.) — Никакого Карла не существует. Я его выдумал”. (Громкий смех.) Да, неудачный выдался денек. <...> Ни моя учительница, ни я не поняли тогда, что знаменует собой этот случай. Я решил, что гораздо легче выдумать историю, нежели куда-то ехать, задавать кому-то нудные вопросы, — сегодня я бы, конечно, совсем по-другому ответил учительнице, сказал бы: „Я всего лишь сделал то, что обычно делают журналисты”. (Смех.)

А. В. Позднее вы писали: „Думаю, художественный вымысел вторгается в историю. Историки знают, что не объективны. Пересечение мифа и истории — вот исходная точка, с которой начинаются мои романы”. Ваш выдуманный Карл — это и есть миф, сопряженный с историей.

Э. Л. Д. Моя позиция такова: если Карла не существует, его следует изобрести, — таким образом я заполняю лакуны”.

Юрий Жидков. Инфаркт. — “Знамя”, 2011, № 2 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

Публикуется в рубрике “non fiction”. Автору этого пронзительного исповедального воспоминания, жителю Кирова, бывшему анестезиологу-реаниматологу высшей категории, — 53 года. Может, и вправду с нами происходит что-то хорошее, правильное, раз такие сокровенные, духовные вещи прорываются на страницы столичных журналов? Я и удивился и обрадовался, спасибо редакторам. И — дорогому автору, если он это читает: помяните и нас, грешных, пожалуйста.