Мир Германа Лукомникова намного “теплей”, уютней во всяком случае. Его стихи — это уже не эмблемы, а игры и игрушки, причем игры нарочито несерьезные. Он не предлагает читателю важный разговор, не декларирует свою позицию художника и творца, он просто играет сам и приглашает присоединиться к его игре. По крайней мере, дети на эти приглашения откликаются охотно.

Одна из любимых игр Германа Лукомникова — игра в одновременность: “Читатель! Резко обернись! / И посмотри слегка направо вниз! / Ты там такое сможешь увидать! / Ну вот опять ты умудрился опоздать!” Текст сочиняется как бы в ту же секунду, что и прочитывается. Инструкции и вопросы читателю делают книгу не вполне существующей, общение идет как бы без ее посредства. Эта игра в иллюзорность забавна и изобретательна. Впрочем, это только одни из множества трюков, которые использует Герман Лукомников. Порой он предельно сосредоточивает свое внимание именно на природе письменного слова как слова письменного, значимого, серьезного. Абсурдность такого представления о художественном слове, сведение его к носителю утилитарной информации Лукомников демонстрирует, превращая само это “серьезное” чтение в игру. “ЭТО / НЕЗРЕЛОЕ / СТИХОТВОРЕНИЕ / ПРОЧИТАЙ ЕГО / В СЛЕДУЮЩЕЕ / ВОСКРЕСЕНИЕ”. Уже то, что текст набран заглавными буквами, сообщает читателю, что сейчас речь пойдет о чем-то важном. Однако информационная ценность стихотворения равна нулю. Подобное издевательство над предельно серьезным отношением к письменному слову позволял себе Д. А. Пригов, но иронию Пригова надо почувствовать: без подготовки его тексты можно воспринять как серьезное сочинение графомана. Лукомников не требует особого взгляда; чтобы прочитать его тексты правильно, не надо ставить их в кавычки, его ирония понятна даже непосвященному. Некоторым критикам из-за панибратского отношения Лукомникова с читателем, из-за его трюкачества кажется порой, что созданное им — вовсе не поэзия, а просто шоу, что это литература только для детей. Здесь сложно что-то всерьез возразить: конечно, у Лукомникова много сделано просто ради трюка, но это не значит, что иных эмоций, кроме радости и веселья, он не знает, а его стихи — потешки для малышей разного возраста. Стихотворение “ВСЕ ПРОХОДИТ / КАК ПАРОХОДИК” — замечательно. Здесь не только эмоции, здесь всего в двух строках дается и отсылка к футуристической традиции, с ее “пароходом современности”, и жизни, что прошла, “как прошли Азорские острова”, и к блоковской традиции — к стихотворению “Пушкинскому дому”. Четыре слова, но какая концентрация смыслов — редко у кого так получается. А здесь ведь ощущается еще и фирменная авторская ирония: текст, как видите, написан заглавными буквами.

Отдельно скажу об иллюстрациях. Сегодняшние российские издатели “взрослой литературы” относятся к иллюстрации свысока, как к чему-то лишнему и ненужному: в самом деле, тратить деньги на всяческих художников — это только приумножать свои расходы. Единственным литературным гетто, где работа художника еще востребована, остается детская литература, да и то, прямо скажем, качество иллюстраций к детским книгам часто невысоко: главное, чтобы поярче да понаряднее. Герману Лукомникову с постоянным иллюстратором, в общем, повезло. Картинки Аси Флитман если не добавляют стихотворениям Германа Лукомникова новое измерение, то все же предлагают взглянуть на них несколько иначе. Так, стишок “Любовь добра / Полюбишь и бобра” сопровождает иллюстрация, на которой изображен этот самый бобр, мирно сидящий на коленях у козы. Юмор усиливается прямой ссылкой на первоисточник — если бы не иллюстрация, этот текст едва ли привлек бы мое внимание.

Завершая этот весьма краткий обзор, скажу, что по крайней мере первые книги, изданные в серии, заслуживают читательского внимания. Они четко обозначили направленность серии. Конечно, направление это не столь обширно, но и поэтов — экспериментаторов, минималистов, концептуалистов в СССР и постсоветской России хватало. И среди них были и есть, бесспорно, сильные авторы. Серии есть куда развиваться и кого печатать, только бы издателям хватило вкуса отобрать действительно интересных поэтов.

Юрий Угольников

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИИ ГАЛИНОЙ

Особенности нынешней книжной продукции, по крайней мере заметной ее части, во многом обусловлены взаимопроникновением блогосферы и литературы. Во многом, но не во всем: все последние десятилетия с чем-то подобным экспериментировали самые разные авторы, в том числе и старшего поколения. Так, в биологии существует теория номогенеза, предполагающая появление новых признаков по некоему предварительному плану, вследствие чего они иногда реализуются раньше, чем появляется необходимость в их реализации.

Книги, составившие эту полку, в большинстве своем принадлежат к тому, что Лидия Гинзбург называла «промежуточной литературой», — нечто среднее между фикшн и нонфикшн, мемуарами и вымыслом, дневником и эссеистикой, научным эссе и беллетристикой и т. п.

+10

Г е о р г и й  Б а л л. Круги и треугольники. М., «Русский Гулливер», 2010, 304 стр.

Последняя книжка недавно ушедшего от нас и (как почти всегда говорят в таких ситуациях) недооцененного прозаика, признанного мастера малой формы.

Очень немолодой человек, Георгий Балл, как ни удивительно, принадлежал к тому кругу авторов, которые органично и естественно освоились с новыми информационными технологиями. Он не только участвовал в первых интернет-конкурсах, но и активно вводил в свои тексты современные реалии, создавая вокруг голой технологии, как отмечает автор предисловия Дмитрий Кузьмин, миф о ней. Здесь то одинокий человек посылает в Интернет «на деревню девушке» «немой свой крик „Люба Челенцева, отзовись! Я тебя еще не знаю, но я тебя уже люблю. Кресло-кровать на двоих покупаю. Ответ присылай по электронной почте”», то старая ель просит героя «зафренди меня, парень», а он — ничего, френдит: «Интернет на всех один». Здесь умершая может ответить на телефонный звонок мужа.

Проза Георгия Балла, «неожиданная, негладкая, то сбивающая с толку мнимым простодушием, то открывающаяся безднами» (Дм. Кузьмин), прерывается сюрреалистическими «рекламными паузами» (как в грустно-веселой повести «Дыра»), сообщениями о стоимости минимального набора продуктов питания в среднем по России, говорит потусторонними голосами Игоря Холина и Генриха Сапгира («Баня»). Коллаж не коллаж, мозаика не мозаика… Любой элемент работает на упругий, крепко сбитый текст.

Книгу Балла можно понимать как элегическое прощание с жизнью и с близкими, в том числе умершими близкими — столько здесь расставаний и посмертных возвращений.

Это очень грустная книга.

Ангелов, прилетающих по душу умирающей от рассеянного склероза девочки, у Балла зовут Ашот и Гурген.

А н д р е й  Б а л д и н. Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице и ее календарю. М., «Астрель», «Олимп», 2010, 574 стр.

Шорт-лист «Большой книги» прошлого года, органичный синтез тончайшей книжной графики, метафизического краеведения, светского и церковного календаря, литературного путеводителя… Московский календарный год от Покрова до Покрова, от Казанского спуска до Боровицкого холма, от Пушкина до Толстого, путешествие по кругу, ибо «Москва есть шар».

«Некоторое время я наблюдал эту фигуру.

Самое интересное в ней то, что она никогда не остается неподвижна. Она как будто дышит, пульсирует: растет и затем опадает, как снежный ком. Год, согласно общему ходу праздников, растет из одной точки, округляется, превращается в шар, достигает максимума и затем опять постепенно сжимается в точку.