На протяжении всех 80-х интерес к его личности все рос и рос, пока не достиг апогея в 91-м, когда вышел фильм Оливера Стоуна “The Doors” с Вэлом Килмером в главной роли. Тут уж запахло настоящей “дорзоманией”. И к концу 90-х за “The Doors” прочно закрепился статус альтернативной группы номер один, своего рода прародителя всех независимых рок-течений — от панка до неопсиходелии.

12 января 1993 года имя “The Doors” удостоилось чести быть запечатленным в Зале славы рок-н-ролла в Кливленде.

И хотя подпись под фотографией Моррисона на обложке одного из номеров “Роллинг стоун”, вышедшего еще в 85-м, гласила: “Он молод, он крут, он сексуален, он мертв”, оказалось, что он даст еще сто очков вперед любому из ныне живущих.

Нам нужен весь мир

А начиналось все так…

Моррисон и Манзарек познакомились в UKLA — знаменитом Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, — где оба учились на отделении кинематографии (кстати, формально Джим его так и не закончил, поскольку дописать диплом не удосужился) и где творилось тогда много интересных вещей. В 60-х Калифорния стала столицей “молодежного бунта”, куда повалили со всей Америки, да что там — со всего мира толпы грязных, волосатых юнцов, свято веривших, что настало время радикально изменить мир.

Точно грибы после дождя начинают расти хипповые коммуны, западный мир открывает для себя мистические учения Востока, и в свет выходит знаменитый плакат с лозунгом “Wanted” (“Разыскивается”), изображающий Христа в облике хиппаря.

И набирает обороты ревущий, рычащий, кричащий рок — в мир врываются “Jefferson Airplane”, “The Doors”, Джими Хендрикс и Джанис Джоплин. Выходят рок-оперы “Jesus Christ Superstar” и “Hair”. Новые музыкальные вибрации захватывают мир, и он окончательно сходит с ума. В 69-м происходит легендарный фестиваль в Вудстоке (“Три дня мира, музыки и любви”), где собирается 500 тысяч человек. (В позапрошлом году мир триумфально отметил его сорокалетие.) “Freedom, freedom…” — не пел, не кричал, не стонал — вибрировал со сцены Ричи Хэвенс, “Freedom, freedom…” — экстатически вторила развалившаяся на траве толпа…

Все это пестрое карнавальное разноцветье поддерживается и питается нарастающей психоделической революцией (с ее апостолами Тимоти Лири, Джоном Лилли, Теренсом Маккеной), сделавшей открытие: кайф не может быть личным делом, да и нет никакого кайфа, а есть лишь ключи к “дверям восприятия”, и, если вставить такой ключ в замочную скважину, сознание выйдет на волю и расширится до границ вселенной, окончательно соединив в одно неразрывное целое всех участников карнавала.

В какой-то момент волна достигла такого размаха, что, как говорили, “каждая домохозяйка” исповедовала нонконформизм. “Безумие творилось во всех направлениях, каждый час… Ты мог отрываться где угодно. Это было всеобщее фантастическое ощущение, что все, что мы делаем, правильно и мы побеждаем…” — это уже Хантер Томпсон, тот, кто написал книгу “Страх и отвращение в Лас-Вегасе”, по которой Терри Гиллиам снял знаменитый фильм.

“Нам нужен весь мир, и мы хотим его сейчас” — так сформулировал царящие вокруг настроения Моррисон в песне “When the Music’s Over” (“Когда музыка кончилась”). Они хотели — они получили.

Крик бабочки

Пока учился, Моррисон отснял два фильма — по большому счету, маловразумительный сюр, вполне в духе времени, — но кино, как оказалось, было не тем, что ему нужно. Моррисон писал стихи — писал и никому не показывал. Для этого, разумеется, были причины. Первая банальна и проста: Джим был патологически застенчив (и задним числом понятно почему: огромным амбициям сопутствует столь же серьезный страх не быть оцененным по достоинству — бич и проклятие больших художников), так что на первых выступлениях в заштатных барах Моррисон стоял на сцене спиной к публике, не в силах заставить себя повернуться и глянуть ей прямо в глаза. Это потом он стал настолько крут, что мог позволить себе (и на сцене и в жизни) решительно все. Вот, например, как в самом начале карьеры группу выставили из престижного бара “Whiskey-A-Go-Go”: в один прекрасный вечер, естественно, “в расширенном сознании”, исполняя “The End”, Моррисон решился на импровизацию, не только придав ей фрейдистский подтекст, но и громогласно, как говорится, назвав вещи своими именами. Дойдя до куплета, где убийца бродит по дому, Джим вдруг прокричал со сцены: “Отец!” — “Да, сын”. — “Я хочу тебя убить”. Аудитория затаила дыхание. “Мама… Я хочу тебя…” — далее последовало непечатное слово. К счастью, как раз подоспела студия “Электра”, они подписали контракт и принялись записывать свой первый диск… Напившись в хлам, он мог залезть на башню в университете, раздеться догола и сбросить одежду вниз, на частной вечеринке публично справить нужду в стакан или дать в глаз Нико — той самой, что сделала потрясающий диск с “Velvet Underground” (альбом носит ее имя), любовнице Алена Делона и матери его ребенка.

Вторая причина несколько сложнее: Моррисон писал не просто стихи. Это зарифмованный гул, ритмизованный шум, сродни гипнотическим заклинаниям древних ритуальных песнопений, и этот гул нельзя было просто уложить на бумагу, он требовал голоса и звука. Недостаточно было дать это прочитать, это надо было как минимум декламировать, а еще лучше — спеть, а Джим заранее пасовал перед аудиторией. Очень может быть, что появившийся впоследствии (в композиции “When the Music’s Over” с альбома “Absolutely Live”) странный образ — “крик бабочки” — отчасти навеян этой мучительной юношеской “немотой”.

Да, Джим был великим человеком, и характер у него, как и положено великим, был отвратительный. А Рэй Манзарек был человеком обыкновенным, поэтому мог позволить себе быть добрым, корректным, терпеливым, ответственным. Противоположности, как известно, тянутся друг к другу. Так что нет ничего удивительного, что Манзарек и Моррисон очень скоро стали близкими друзьями. Такими близкими, что оболочку, так тяготившую Джима, однажды пробило, — Джим сказал Манзареку: “Вот послушай” (дело было на пляже) — и исполнил перед своим первым слушателем свой первый хит.

Манзарек мало сказать что ошалел. То, что он услышал, настолько его потрясло, что он только и смог сказать (держись, читатель, и постарайся простить — ведь Рэй был тогда еще совсем зеленым юнцом, вот и ляпнул типичную для американца банальность): “Мы же заработаем на этом миллион долларов!”

Сказано — сделано. Вскоре собралась и группа: Моррисон — стихи и вокал (такие пустяки, как ноты, его не интересовали — он напевал группе свои мелодии, а уж дело остальных было придать этому законченную форму), Манзарек — на клавишах, Робби Кригер — гитарист (он же впоследствии автор некоторых композиций) и ударник Джон Денсмор. Поскольку баса у них не было, звучание у “The Doors” ни на что не похоже: функцию баса отчасти берет на себя орган.

Глупость, которую произнес Рэй, как ни смешно, оказалась пророческой — миллион они заработали. Но этот-то миллион — пустяк! Немного позже они сделали гораздо более важный миллион: первый же сингл “Break on Trough” (“Прорвись”) вошел в первую десятку хит-парада, второй — “Light My Fire” (“Зажги мой огонь”) — занял первое место, а вышедший в 67-м первый альбом, называвшийся, как и положено, просто “The Doors”, разошелся в количестве 1 300 000 копий, став, таким образом, золотым. Самый авторитетный эксперт в области рок-музыки — журнал “Роллинг стоун” — в своем специальном юбилейном выпуске 87-го года включил этот диск под номером 25 в сотню лучших альбомов двадцатилетия.

Двери восприятия

Название “The Doors” группа позаимствовала у Олдоса Хаксли, одного из апостолов “революции сознания”. Одну из своих книг, посвященную той самой революции и тут же, разумеется, ставшую в ряд ее важнейших манифестов, Хаксли назвал “Двери восприятия”. Это он тоже придумал не сам, а воспользовался строкой из стихотворения Уильяма Блейка: “Если бы двери восприятия были открыты, все предстало бы таким, как есть, — бесконечным”. Название взяли не просто ради красного словца — предание приписывает Моррисону фразу, как нельзя лучше объясняющую выбор: “Есть познанное и есть непознанное, а между ними двери”. (По уверениям Манзарека, Джим произнес это, валяясь на кровати, напоследок премерзким голосом проверещав: “Я хочу быть две-е-е-е-рью!..”) Но и вправду он ощущал себя связующим звеном, медиатором между мирами, и именно такова завораживающе-гипнотическая музыка “The Doors”, если вообще правомерно называть это музыкой. Точнее, только музыкой. Потому что это — шире и глубже, это настоящее магическое камлание, это прорыв на другую сторону (“break on trough to the other side”), куда Моррисон, точно Гамельнский крысолов, влечет за собой (“run with me” — “беги со мной”) — даже, может быть, и против воли увлекаемого.