В вопросе о выделении государственных средств Путин занимает однозначную позицию, продемонстрированную на встрече с членами Архиерейского собора в октябре 2004 года. На многочисленные просьбы епископата РПЦ о необходимости дать денег на решение той или иной задачи следовал вежливый, но твердый ответ: нет. Оказывая Церкви моральную поддержку и даже содействуя ей в некоторых ее делах (самым известным стал сюжет с примирением с РПЦЗ), Путин пускает ее в свободное плавание без своего особого патроната. Даже в вопросе об ОПК, где столкнулись Патриарх и министр Фурсенко, выигрыш остался за министром, опирающимся на массовую поддержку работников образования.
Неустойчивое положение РПЦ в современной политико-экономической конструкции российского общества, наличие сильных противников, а главное — печальные перспективы на будущее, осознаваемые многими в церковной среде, вынуждают Церковь заняться самомодернизацией. Юридические иски от лица Церкви в защиту собственности, прицерковное „правозащитное движение”, священник на рок-концерте, замена (пусть пока частично) злобных фурий за свечными ящиками на любезных советчиц, декларации о намерении объединиться с католиками в стремлении отстоять „христианскую Европу” и, наконец, „Молодая Церковь” — это только начало масштабного процесса.
В этом отношении Церковь в целом следует траектории российского общества, которое откладывает политические реформы и даже поворачивает вспять, претерпевая в то же время глубокую социальную модернизацию, меняя менталитет, разрабатывая, принимая и осваивая новые социальные практики и модели поведения <…>”.
Андрей Немзер. Органическое явление. — “Время новостей”, 2007, № 50 <http://www.vremya.ru>.
“<…> Открытые письма Чуковской продолжали не только „Софью Петровну” и „Спуск под воду”, но и, сколь бы странным это кому-то ни показалось, ее редакторско-просветительскую работу. В „Прочерке” Чуковская воспроизводит случившийся в конце пятидесятых разговор с Тамарой Григорьевной Габбе — поиск причины того энтузиазма, который владел в тридцатых собеседницами (и тогда довольно много уже понимавшими). „Мы были подкуплены самым крупным подкупом, который существует в мире, — отвечала Тамара, — свыше десяти лет нам хоть и со стеснениями, с ограничениями, а все-таки позволяли трудиться осмысленно, делать так и то, что мы полагали необходимым. Сократи нам зарплату вдвое, мы работали бы с не меньшим усердием. Индустриализация там или коллективизация, а грамоте и любви к литературе подрастающее поколение учить надо. Отстаивать культуру языка, культуру издания, художество, прививать вкус — надо. Вспомните, скольким прозаикам и поэтам — настоящим писателям, а не халтурщикам! — отворили мы двери в литературу и помогли утвердиться в ней!..” Кто умный, пусть объяснит, чего тут больше — народолюбия, благородной „привычки к труду” или влюбленной верности поэзии.
Но лучше обойтись без подобных „аналитических” опытов, признав очевидное — единство того духовного строя, о котором словами Габбе говорит Чуковская. И совсем не случайно осознание своего долга перед народом нынешнее „культурное сообщество” утрачивало на протяжении последних, пожалуй, тридцати лет вместе с „блудом труда” и коленопреклоненным отношением к искусству и художнику. (Либо подменило эти чувства их полупародийными аналогами. Потому и „гражданствование” наше приросло специфическими чертами.)
Но это уже совсем не про Лидию Корнеевну, которая до конца оставалась „представительницей декабристов и Герцена” (из дарственной надписи Б. Пастернака — Л. Чуковской. — П. К. ), дочерью своего отца (перечитайте или прочтите „Памяти детства”, благо переиздана эта книга „Временем”!), „органическим явлением” в „организованном мире””.
Вера Павлова. Стихи. — “Арион”, 2007, № 1 <http://www. arion.ru>.
Ты филолог, я логофил,
мне страшна твоя потебня.
Можешь по составу чернил
воскресить из мертвых меня?
Для чего в тетради простой
прописи выводит рука,
если из любой запятой
не выводится ДНК?
Вадим Перельмутер. Мастерство Чуковского. — “Арион”, 2007, № 1.
Редкое для юбилейных чуковских дней исследование о поэзии К. Ч.
“Поздняя, итоговая его книга о Некрасове все же снабжена „поправками на время”, пусть и необходимыми для того, чтобы издана была здесь и сейчас, то бишь в Советском Союзе в пятьдесят втором. Однако важнейшая для автора мысль сохранена: революционное содержание помешало абсолютному большинству современников — и потомков — увидеть не что написано, а как, обратить внимание на мастерство .
Так произошло и с Чуковским, разница лишь в том, что содержание его поэзии было детским ”.
Инна Ростовцева. Возвращенный Блажеевский. — “Зарубежные записки”, Германия, № 4 (8) <http://magazines.russ.ru/zz>.
“К концу жизни поэта его прибыток ощутимо нарастает. Ю. Кублановский справедливо замечает, что поэзия Блажеевского стояла на пороге какого-то нового и многообещающего качества, и приводит в пример действительно прекрасный „набросок” серого московского денька в серый час сумерек: „Сколько в округе сырого / Сурика, сколько олова / Оплавило фонари!.. / Как на портрете Серова, / Сумерки, словно Ермолова, / Возникли в проеме двери”.
Но автор предисловия не досказывает, что это было за обещание и чего. Попытаемся досказать.
Животворящая природа приоткрывает двери в трагизм человеческой жизни. Ермолова — символ трагедии, но маски театра — отброшены, остаются в прежних набросках. Блажеевский как бы выходит из собственной „тени” — и проявляется как поэт философского, экзистенциального толка. На первый план выходит напряженное размышление о главном и сущем — о жизни и смерти, о том, как встретить „крайний срок для жизни, для судьбы, для лихолетья”. Трагизм восприятия бытия человека усиливается за счет особой, удивительной, врожденной зоркости, которая сродни зоркости зверолова: „И боль, как пес, присела у ноги. / И вместе мы выслеживаем Слово”.
Слово, выслеженное болью души, приобретает отчетливость нравственных смыслов, а начало лирического стиха — эпическую мощь зачина, заставляющую вспомнить тютчевское: <...> „Есть час…”, „Блажен, кто посетил сей мир…”.
Поэт прозревает себя глубоко живущим именно в этой традиции — он в той „очереди”, в которой рано или поздно оказывается „мыслящий тростник”, и находит свой, мужественный словарь века ХХ для выражения трагизма мира „в его минуты роковые” (он стал еще страшнее в сравнении с тютчевским): „<…> и у Бога / Бессмысленно просить за мир, увы, / Людей, исчезнувших из обихода / Без суеты и горестной молвы / В той очереди серой, как пехота, / Где ты стоишь, придвинувшись уже / К самой решетке, за которой бездна / Ревет, как зверь — в подземном гараже, / И просьба о пощаде бесполезна…”
Во времена советской литературы эти стихи были бы признаны пессимистическими, возможно, их даже не напечатали бы. Сегодня — напечатали, но, возможно, они останутся без сочувствия понимания с нашей стороны”.
Виктор Тополянский. Год 1921-й. Покарание голодом. — “Континент”, 2006, № 4 (130).
Подробное исследование циничного большевистского проекта с большим привлечением документов. Особо — об уничтожении Комитета по помощи голодающим.
Эдуард Успенский. Карлсон — это глюк? Беседовал Александр Шаталов. — “Огонек”, 2007. № 11.
“<...> — Вы ведь защищали переделкинский дом-музей Чуковского?
— Музей Чуковского отбивало много людей. Вот один эпизод. Я написал письмо Георгию Маркову, председателю Союза писателей СССР, о том, что музей надо сохранить. Он мне ответил: „Уважаемый Эдуард Николаевич, у нас много писателей в Переделкине. Если каждому делать музей, то это будет очень накладно. Мы сделаем общий музей для всех писателей”. Приходится ему отвечать: „Уважаемый Георгий Мокеевич, Вы ошибаетесь, только могилы бывают братскими, музеев братских не бывает, и о многих писателях, которые живут в Переделкине, забывают в тот же момент, как они покидают свои руководящие посты”. Больше он мне не писал. <…>
