Так что я тогда в некотором смысле “накаркал” — если не крушение, то очень серьезная трансформация художественного мира Маканина уже угадывалась в “Удавшемся рассказе о любви”.
Буквально на следующий год довольно густо пошли тексты, которые Маканин печатал под шапкой “Из книги „Высокая-высокая луна””. Другая поэтика, другие герои, другие ситуации и веяние некоего, что ли, напряженного легкомыслия. То есть легкомыслие было на первом плане, но казалось наигранным, и напряжение за ним чувствовалось нешуточное. Как бы писатель нечто неподвижное и немилое с усилием (но и с глумливым весельем) ломал на наших глазах. Убегал от себя прежнего и, похоже, не очень знал, куда убегает. Тут вот и вспомнился мне “Гражданин убегающий” — типовая ситуация многих вещей Маканина. И, видимо, его творческой судьбы.
Довольно большая часть вещей, опубликованных в рамках проекта “Высокая-высокая луна”, вошла в состав “как бы романа” “Испуг”, о котором мы сейчас рассуждаем. Жанровые обозначения при первопубликациях давались разные. Чаще “рассказ”, но была и “повесть” (“Без политики” — “Новый мир”, 2003, № 8), которая стала в “Испуге” главой под названием “Белый дом без политики”. Именно эта вещь начинается со “старого хера”, который вынесен на обложку. Так что, помня, школярски выражаясь, “творческую историю” “Испуга”, испытываешь серьезные сомнения насчет жанра этого опуса. Ну да, там есть несколько сквозных героев — сам Петр Петрович Алабин, его сосед и приятель Петр Иваныч, его внучатый племянник Олежка. Есть единое место действия — подмосковный поселок где-то рядом с Малаховкой (иногда — Москва). Но все женщины меняются от главки к главке — сегодня Петрович проникает к одной, завтра к другой. Собирается некая цепочка однообразных сюжетиков, из которых большой и единый сюжет ну никак не складывается. Если, конечно, не считать, что единственной и постоянной возлюбленной Петровича была она самая — луна.
Да ведь и Маканин к жанру романа относится в последние годы крайне скептически. Можно вспомнить хотя бы его эссе “Ракурс. Одна из возможных точек зрения на нынешний русский роман” (“Новый мир”, 2004, № 1). Если Маканину верить, так солженицынский Иван Денисович — “наш последний значащий романный герой. Зэк со своей ложкой . Точка, на которой замер (или замерз) русский роман. Потому что замер (или замерз) его герой, доведенный до античной наготы и силы”.
А дальше будет совсем уж плохо: “С тихим ужасом я жду роман-рифму ко всем героям тех былых времен, ко всем нашим отдыхающим — к Онегиным, Обломовым и Болконским. А ведь роман непременно появится. Пошлый роман со скоробогатым героем — зато без комплексов. И вот уже на самых первых страницах молодой рок-музыкант (и немножко оболтус) Женя Онегин знакомо поедет к умирающему дяде… А почему нет?..”
Сомнительно, что Маканину вдруг захотелось написать роман с “неправильной рифмой”, полемически развернутый и к роману с “отдыхающими”, и к роману с “замерзшим” героем или к грядущему (да почему грядущему — уже есть) роману с героем без комплексов. Его-то Петрович в “Испуге” — вариант Ивана Денисовича. Разница только в том, что Ивану Денисовичу выжить хочется, и в этом нелегком деле он мастер на все руки, а Петру Петровичу — хочется любви, и здесь он тоже по-своему хитрый зэк. И еще, помимо прочего, их роднит прибедненность . Термин этот Маканин придумал:
“Прибедненность — как эстафетная палочка. Были уже первые попытки эту навязчивую прибедненность осмыслить. Монументальность зэка — победа, но также, мол, и беда. После скульптуры, мол, непросто вернуться опять к живописи… Так что если у героя вдруг и почему-то большая квартира или какая-никакая машина, то, извините, наверняка не своя… Если дача — то самая захудалая. (Где-то сбоку поселка. Да и та — теткина или тещина.) Если деньги, то скромные. Неизвестно как получаемые… Чуть ли не нашел на дороге… Чуть ли не у старушки-процентщицы в конце концов герой все-таки выпросил”.
Собственно, это портрет Петра Петровича и его окружения в “Испуге”. К “живописи” Маканин точно не вернулся — его герой если не монументален, то статичен.
Так что нет — не роман1. В этом и мелкие композиционные погрешности убеждают — слишком много “технических” повторов. Дело простое: рассказ или повесть — отдельный, завершенный опус, нужно, хотя бы бегло, обозначить место действия, декорации намалевать, дать психологические характеристики героям. В романе это делается на первых страницах, и потом нет нужды повторяться в каждой главе почти теми же самыми словами. А Маканин каждую главку пишет так, словно забыл о предыдущих. Не думаю, что это “прием”, потому что повторяется, как правило, не сущностное, а второстепенное. Правда, есть и повторы с “мерцанием” — в “Белом доме без политики” подробно разработана одна версия пребывания Петровича с Дашей в осажденном здании парламента, а в главке “Старики и Белый дом” — несколько другая, сильно усеченная.
Но, может, это просто разные сны Петра Петровича? Почему бы и не предположить, что старикан Алабин — известный всему поселку как лунатик и шиз — в лунные ночи просто видит завлекательные сны, в которых и молодые женщины ему не отказывают, и штурм Белого дома он предотвращает? У снов ведь тоже такая — “прибедненная” — стилистика.
Не знаю, нет неопровержимых доказательств.
Белый дом и его осада — тоже один из лейтмотивов текста. Собственно, само понятие “испуг”, вынесенное в заголовок, из двух частей состоит. Из эротической и из социально-психологической. Насчет эротической короче всего сказано в аннотации (которую, надеюсь, не Маканин писал): “На этот раз писателя интересует „психология любви” зрелого мужчины к юным особам. Испуг — наверное, то общее чувство, которое испытывают обе стороны в такой ситуации”. Социально-психологический смысл понятия сначала дан картинкой — зачем-то сотни стариков пришли поглазеть на расстрел Белого дома. Это вынесено в эпиграф: “Когда у одного из них спросили, зачем он ходил туда, к Белому дому, старикан не знал, что ответить. Лицо его пошло мелкими, подозрительными морщинами. Он осклабился:
— А испуг был”.
Это, конечно, не “из газет”, как обозначено, маканинское перо узнается. А дальше несколько вариантов объяснения “испуга” — старики испугались не то рождения новой России, не то рождения новой Власти. Тут у Маканина идет среднего качества публицистика. Зато Петр Петрович в Белом доме, который то ли собирались, то ли не собирались штурмовать, первый раз в жизни помолился — о том, чтобы не было кровопролития. Правда, помолился только после того, как поимел в полуразрушенном танковыми снарядами кабинете вожделенную Дашу: “Конечно, по жизни и по прожитым годам я знал, что такое молитва. Человеку в какие-то минуты свойственно просить… О здоровье, скажем… А где просьба, там и мольба… И все же это была первая моя молитва. Первая молитва совкового старика… И от испуга, конечно. Это был испуг… И характерно, что испуг был после сумасшедших счастливых, счастливейших минут с Дашей”. Так вот сходятся два “испуга”…
Честно говоря, читая нового Маканина, не хочется заниматься торопливой метафизикой, выстраивать скороспелые концепции. Ну, например: старик Петрович много думает о судьбе своего поколения, о том, что оно захлебнулось, хотя был порыв. А нынешние — без порыва. Он стар — слова “старик”, “старикан”, “старый козел” употребляются чуть ли не чаще, чем “луна”. К тому же еще и целостность жизни распалась, но в нем, в Алабине, она еще жива, да и не всех этих молоденьких бабенок ему на самом деле хочется трахнуть, а саму луну (и весь мир): “Я был свободен от людей — и я хотел настучать на них Богу. Я хотел Ему сообщить… И ведь я ничего не просил для себя. Разве что еще разок просто поиметь весь этот мир. Хотя бы еще один раз в жизни. Да, да, поиметь. А иначе почему у меня встал?.. От высокой взволнованности. От испуга…”.
