Он просто спешит видеть, поскольку скоро лишится этой привилегии живого перед мертвым. Нам же кажется, что он ждет чего-то от нас. По крайней мере мне кажется.

Что я могу… Разве что глядеть в пол, уцелеть и через десятилетия написать об этом.

Выстрел — это хлопает дверь, ведущая к путям. Запах шпал становится чуть слабее.

С тех пор шпалопропитка, кровь и (отчего-то) мазь Вишневского — эти запахи переплелись в моем мозгу. Да еще птицы — их способ поворачивать голову на шарнире шеи, пустой взгляд идеально круглых глаз… Все же птицы еще дальше от человека, нежели насекомые. Дело, вероятно, в том, что мы, как правило, не видим страданий и смерти птиц. Курица тут исключение — ну, она и не птица.

Азербайджанцы возле моего метро приноровились коптить кур так, что они отдают шпалопропиткой.

Нет! все же жасмин…

Глава 3

Если попробовать по порядку

Давайте не будем об имении, о беседках, рюшах, кринолинах и прочем лото. Оно ничем не интеллектуальнее подкидного дурака, вошедшего в моду в эпоху хама. Не будем о печальных прудах и непременных фонтанах в виде нимф и стыдливых сатиров. С малых лет я уверился, что естественный цвет воды — зеленый. Не будем также о бежевых осенних листах, бесцельными корабликами плывущих по этой воде. А потом солнце уходило за соседнюю рощу, и становилось печальнее печального, оставалось лишь наблюдать шевелящиеся силуэты деревьев — черное по темно-синему. Но — не будем об этом.

Семнадцати лет от роду я был отправлен в Царскосельский лицей.

Собственно, это был уже не лицей, а подобие высшего учебного заведения, притороченного к лицею. С литературным уклоном. Во дворе нашего отдельного корпуса стоял Пушкин в человеческий рост, умеренно обгаженный чайками, видимо, специально за этим залетающими сюда с залива. Аукались мы фразою скажи-ка, братец, где здесь нужник — и были дико горды ее подспудным культурным насыщением. Сам же нужник, с очевидностью не ведающий о своей роли в российской культуре, был неприметен и убог.

Наладить поточное производство новоявленных пушкиных удавалось с трудом. В образовательном отношении наш нужник не первенствовал даже в населенном пункте, уступая гимназии, ведомой энергичным Иннокентием Анненским. Это не мешало, однако, лицеистам обретать собственные статусы, не лишенные известного обаяния.

Один из нас, например, вступил в любовную связь с поварихой, отчего имел всегда кусок понаваристее. Про другого поговаривали, будто у него три яйца. Третий обладал уникальной способностью одновременно мочиться и блевать.

Когда же речь заходила обо мне, сокурсники немного терялись, не находя подобных замечательных черт. Примечали лишь, что “Мишель хорошо пишет”. Постепенно это сочетание слов превратилось почти что в кличку. Я остался в памяти своих товарищей как тот Мишель, что хорошо пишет . Нет нужды разъяснять, что столь неяркая характеристика не состроила мне авторитета.

Но я не тяготился своей бледной репутацией. Почему-то мне казалось, что хорошо писать — хорошо. Последующие события лишь укрепили мои подозрения. Три яйца, например, вместе со своим предполагаемым обладателем вскоре (в пятнадцатом, если не ошибаюсь) угодили во вселенский омлет — сие фирменное блюдо двадцатого века. И немногим удалось прошить это поучительное столетие насквозь и выйти по другую его сторону, в мир прокладок и гамбургеров. Что ж, поживем и здесь, тем более что я всегда предпочитал фарс трагедии.

Фарс представлялся мне богаче диапазоном. А тень трагедии заведомо тебя стережет — в этом плане дефициту не бывает. Другое дело, что и трагедия вблизи тоже оказывается прошита черноватой нитью смеха.

В Первой мировой я не принял сколь-нибудь решительного участия. Но пару месяцев прослужил в инфантерии для сбора впечатлений, на румынском (если не путаю) фронте. И вот вам один эпизод, ради иллюстрации предыдущей мысли.

Мы вторые сутки вяло бились с неприятелем за одну чахлую и бессмысленную высоту, попросту говоря, за поросший выцветшей травой неровный холм, на который никто из нас не польстился бы в мирное время. Мы устали от свиста пуль и воя снарядов, устали демонстрировать друг перед другом тупую удаль — вставать спиною к линии фронта, заламывать фуражку, прочищать ухо пальцем как бы для того, чтобы лучше слышать пресловутый свист. Устали стрелять — от этого занятия остался лишь автоматизм. Наконец, просто устали. Вероятнее всего, устал и противник, потому что пальба постепенно сошла на нет.

Мы лежали, привалясь кто к чему, один вольноопределяющийся, как сейчас помню, покусывал край шинельного воротника, жужжали мухи и прочие насекомые, было, в общем, терпимо. Да что там, хорошо. И тут вдруг откуда ни возьмись выскочил подъесаул Черепанов.

— Это солдаты?! Защитники царя и отечества?! Надежда империи?! А ну за…

— Остынь, Черепанов, — сказал кто-то позади меня. — Не приведи Бог, порвешься от служебного рвения.

— Да я… Ах ты сука… А ну подъем! В атаку!

Видимо, стараясь добавить нам бодрости, подъесаул встал в ту позу, которую обыкновенно принимает ученый медведь, неся бочонок. И тут неприятель, должно быть также раздраженный черепановским усердием, предпринял единственный выстрел из гаубицы — и надо же было так получиться, что этим снарядом несчастному подъесаулу начисто снесло башку. При этом его яростная словесная эскапада как бы разрешилась зловещим воем, а тело так и осталось стоять в описанной выше позиции секунды две или три.

По зрелом раздумье, в этом происшествии не было ничего такого уж смешного, но не много раз за жизнь я смеялся так, как в тот августовский день. Да что там, одно воспоминание об этом эпизоде скрасило нам всю боевую кампанию. Да что…

Через шестьдесят с гаком лет, встретив одного из бывших полковых товарищей на рауте у королевы Елизаветы, я прошептал ему, выгнувшись за спиной сидевшего между нами испанского гранда:

— А помнишь, как Черепанов…

И гости с некоторым недоумением наблюдали, как два русских старика хихикают, словно школяры, склонясь над тарелками с ростбифом.

Англичане, кстати, далеко не так любят ростбиф, как о них думают. Они скорее поддерживают среди материковых европейцев собственный карикатурный имидж, чтобы таким извращенным способом ощущать свое превосходство над “не понимающими их” чужеземцами. Но русского не проведешь.

Все прошедшее столетие иной раз напоминает мне подъесаула Черепанова в миг его образцовой кончины — присевшего нелепой присядкой, цепко обхватившего руками пустоту, натурально потерявшего голову и насквозь пронизанного радостным смехом однополчан.

Глава 4

Или еще эпизод

Или еще эпизод. В конце тридцатых в Москве жил один недобиток, который был попросту обречен на арест. И точно, на него поступило практически одновременно два соседских доноса, где его обвиняли соответственно в левом и правом уклоне по отношению к линии партии. В этом месте истории меня обыкновенно спрашивают, где проживали излишне грамотные соседи этого несчастного, не слева ли и справа от него. Нет, господа, живая жизнь не любит таких дешевых симметрий; доносы написали соседи справа и сверху.

Наш уклонист-слаломист оказался не дурак, после первого же удара в зубы вполне сообразил стилистику эпохи и оправдаться, в общем, не надеялся. Он лишь довольно вяло пытался вразумить следователя выбрать между левым и правым уклоном, чтобы не позориться. Следователь же успокаивал нашего нарушителя в том плане, что двойной уклон обойдется ему не дороже одинарного. Так и вышло — согласно приговору, преступник обогнул загадочную линию партии одновременно слева и справа, как свет преграду в знаменитом опыте Майкельсона — Морли, и с этим диагнозом отбыл в свой Нарбырлаг или как его там.