1

Дышишь. Однако ни вдоха

не слышишь, ни выдоха. Тишь

после переполоха,

открывшего, что и не спишь,

и не проснулся, а таешь,

истаеваешь меж сном

и днем. А из мыслей та лишь

жива, что всю ночь на слом

строил, а думал, в видах

вечности. Стонешь “ох”

на вдохе и “ах” под выдох.

И двинулось: выдох! вдох!

Ритм двудольный. Молитва

противу сна, за день,

в котором дышат без ритма

вечно — снег и сирень.

Тающий — и облетающая.

И, воздух хватая, рот

шепчет в выдох: “Когда еще...” —

во вдох: “...этот день придет!”

2

Голубь дворовый облюбовал мой карниз,

жестью бренчит, как первые капли ливня, —

в шесть-то утра, и все громче, все директивней.

Кыш, оборванец, слетай. А слетев, обернись.

Что ты наделал! Где теперь мои сны?

Всплыл пузырьком я из них, а ведь канул камнем.

Или и ты, скудоумный, уверен, как Гамлет,

что нам и в вечность они перенесены?

Как мне в фальшокна пройти и сквозь войны-блиц,

после которых мысли и мышцы свежи?

Как примириться с жизнью — не во дворе же

среди рябящих луж и кричащих птиц?

Или ты это, чтобы спасти меня

от невозврата, — бьешься, тот самый голубь,

лапы кровавя и клюв — пробивая прорубь

в жести замедлившего из-за ненастья дня?

Ах, да не в этом дело: видь их, не видь,

снов не убудет, если и прав был Гамлет.

Смысл только в том, чтоб ты реял, летучий кораблик,

чтоб трепетал. И не будем судьбу гневить.

*        *

  *

Мне снился Славинский. Когда-то

еще он приснится, балда?

Дружили мы некогда. Даты

забылись. Не помню, когда.

Мы были как братья — он младший.

Притонов курительных пыль

на лик его ангельски падший

садилась, на киевский стиль.

Со мной он порвал. Рассердился

на жизнь. Не простил старшинства.

В английский туман превратился,

в короткую порцию сна.

В компании грез-беззаконниц

две тени, сморгнувшие слизь

с ресниц, в паутине бессонниц

увиделись и разошлись.

Бумажный планер

Вырвали все лист из тетради! Спасибо.

Вдоль вертикальной сложили оси пополам!

Сделали наискось слева и справа по сгибу!

Низ — фюзеляжу, крыльям — трапеции, в хлам —

срезанный хвост! Навалились на подоконник!

Настежь окно, наблюдая, как зайчик стекла

скачет, раскрыли! Пуск! И, любимица хроник

древних, стрела, покачнувшись, на цель поплыла.

Взмыла. Споткнулась, как будто в тенета попалась.

Вырвалась. Ринулась сызнова, вытянув клюв,

в нервный полет, из рывков состоящий и пауз.

Канула в тень, белизной оперенья сверкнув.

О, как жестоко! Мгновенья искусства как кратки!

Планер бумажный, на верхнем родясь этаже,

грянулся оземь, прекрасный. И с ним из тетрадки

несколько строчек. Которых не вспомнить уже.

Баллада

Видимое — скульптурно.

Невидимое — лишь раз

я видел. Видел, сколь трудно

невидимому средь нас.

Зимней полночью лунной

в немощи фонарей

за оградой чугунной

у забитых дверей —

голый гранитный цоколь

сделал внезапно вид,

будто со шпагой щеголь

юный на нем стоит.

Образ при этом множа,

он мне внушал, что граф

он, и, как тайный вельможа,

прятал свиток в рукав.

И клянусь — а за много ль

я на своем веку

статуй поклялся б? — Гоголь

это держал клюку.

Все равно, в каких видах

дылда ни представал,

стыл у дверей закрытых

лишь пустой пьедестал.

Не важно, что то был Питер,

в лунных чарах к тому ж,

где валтасарских литер

неизъяснима тушь.

Суть та, что, едва мы выйдем

за грань, как зрачков тюрьму

сменяет мир, что невидим.

Памятник наш всему!

*        *

  *

Что я не видел — это белые плиты

тротуаров арбатских и вдоль них по ручью

стаю бумажных корабликов в сопровожденье свиты

нервных капустниц. И неизвестно чью

рукопись, не переводов ли Джойса, Кафки и Пруста,

пущенную на флотилию, явно, что сгоряча,

я не читал. И чья это была капуста,

не представлял себе. Правда: в центре столицы — чья?

Там, где я жил, наклон был естественный к рекам

и искусственный к люкам и не текли ручьи,

огороды не вскапывались, время мерилось веком,

рукописи печатались — я наизусть знал, чьи.

Север был равен югу, переулок проспекту.

Если кто клялся, что некогда здесь проезжал “роллс-ройс”,

то в виде слова, без брызг. Значим был только некто,

а не кто-то. Каждый был Кафка, и Пруст, и Джойс.

Это меня и сделало не именем, а человеком,

грохот льдин понимавшим прежде звона ручья,

пепел июня прежде бабочек, — имяреком.

В схватке бумажного планера с парусником — ничья.

*        *

  *

Будь я кошка, о прилете птицы

знать бы дал мне легкий шорох крыльев

в миг, когда на землю та садится,

воздухом и небом опостылев:

тут замри, повремени и цапай

бывшую летунью и певунью,

без эффектных поз, а тихой сапой,

свойственной, не правда ли, июню, —

томному цветению, дремоте.

Две-три птички в день, а дней — умножь-ка.

Тут о малогабаритном флоте

речь, не меньше. Жаль, что я не кошка.

Попушил бы перышки-то резвым,

тайных баз лишил на мирных кровах.

Я бы спас Пёрл-Харбор, спас бы Дрезден

от бомбардировок их ковровых!

А и Трафальгар! А и Лепанто!

О, я б не был с ними Дон Кихотом!

Уж за то, что шляпу, шляпу франта,

мне они пометили пометом.

Нерв

Волноваться не надо. Нельзя

беспокойством препятствовать чуду

неожиданности — грозя

неизвестности. Я и не буду.

Неожиданное вне схем

может замыслом быть и итогом,

неизвестное может быть всем,

и изделием Бога, и Богом.

Только б справиться с трепетом губ,

с лихорадочным сладить румянцем,

в этот скит храбрецов, в этот клуб

отрешенных входя новобранцем.

Даже если и к лучшему все,

и бесспорно, и факт, что на пользу,

против истины прет естество,

как его ни стращай и ни бойся.