Моя единственная и последняя любовь стояла в полуметре от меня, неотрывно глядя на мужчину. Она была как ракета на старте, она даже дымила, как при заправке жидким топливом. Она уже источала все летучие секреции женщины, устремленной в нацеленный полет, и головка самонаведения давно уже взвелась в боевое положение, я даже услышал щелканье реле. Она издала короткий возглас, обращая на себя глаза мужчины, и прошла мимо его походкой полутрезвой девки с улицы Горького. “От бедра” — так именовалась эта поступь женщины, и мужчины обязаны были семенить за нею короткими кривыми ножками. Дойдя до середины коридора, дав мужчине возможность оценить себя, она резко повернулась и пошла к нему, меняя вульгарную походку (сообразила же!) на деловой шаг; она приблизилась вплотную, голос ее замодулировал на волнующих частотах, жест говорил: да, да, как же это я забыла!.. Она сказала, что сейчас же поднимется в терапию, узнает, как там идут дела, и подождите, я скоро вернусь!

И она, безграмотная сучка, умеющая только прилаживать присоски кардиографа, легонечко эдак коснулась плеча избранника, вмиг вышедшего из тяжких дум, и, даже не глянув на меня, сунулась в лифт. Она оказалась в нужном месте в нужный час, мужчина узнает от нее номер палаты, приемные дни и часы, мужчина уже связывает мать, которую присосочница эта сведет в могилу при первой возможности, с сострадательной невинной девушкой.

А я поплелся в свою палату.

С этого дня у меня стала толчками подниматься температура, повышаться давление, начались перебои сердечного ритма, пропал аппетит; мне дышалось с трудом, ноги еле таскали меня, обычный дневной свет резал глаза, и палатная врачиха все чаще присаживалась на мою кровать, накладывала пальчик на мою кисть и осуждающе качала головой.

Но я не умирал, потому что тому же занятию посвящал остаток своей жизни сосед справа, старик, привезенный на “скорой” три дня назад. Был он в возрасте, когда за человеком нужен домашний уход, таких одиноких, шамкающих и под себя писающих отправляют в дома престарелых или в вонючие стационары психоневрологических больниц. Громко испускал, тужась, воздух из кишечника, проливал на себя суп, но не матерился и санитаркам обещал вознаграждение за их труды. Палата роптала, требовала отселения старика, трубный кишечник его раздражал чистоплюев. Но не меня, мне было на все уже наплевать, я уже был за порогом.

Вдруг к старику прикатила вся родня, дети и внуки, все уже в годах, самому младшему правнуку лет эдак семь-восемь. Мне показалось, что многочисленная родня напрасно устроила эти смотрины умирающего, ибо старик так и понял: прощаться прибыли. И совсем стал плохим. Снохи и внучки обмывали его, натягивали памперсы, кормили с ложки, а он — угасал. Этот процесс ухода “туда” занимал когда-то многие умы, и мне тоже было интересно, я был рядом, шарящие руки почти столетнего старца дотягивались до моего одеяла, сдергивали его; таблетки, выплюнутые изо рта, долетали до меня, а смрад тела, отвергавшего пищу и пожиравшего себя, обволакивал большую часть палаты, где уже оставались всего три человека, остальные разбежались, не в силах выносить вонь и пуканье, и только я продолжал смотреть на смердящую плоть, потому что мне выпала редчайшая возможность не просто наблюдать со стороны за собственной смертью, но и хронометрировать ее: ведь точно такая же кончина ожидала меня, — ожидать-то ожидала, но не торопилась, ибо, по всем математическим теориям, один из нас должен сохранить себе жизнь: полумертвые сигают в могилу с разной скоростью, и только после старика придет мой черед.

Каково же было мое изумление, когда старик стал оживать и однажды не выплюнул на меня манную кашу, а подержал ее во рту, проглотил и взглядом дал понять: еще! Немного поколебавшись, я поднес еще одну порцию — и старик радостно пукнул. Еще несколько ложек — и счастливый сон смежил прозрачные веки. И мое тело сложилось и растянулось на кровати. Палатный врач на обходе обнаружил оживление старика, я же притворился спящим, чтоб не выдать своего отчаяния, потому что ставил на “решку”, а выпал “орел”, и уже не переметнешь, “ставки сделаны, господа!”.

Часом позже у кровати моей собрались профессиональные знахари, кислые улыбочки дегустаторов тела выражали диагноз: плохо, очень плохо. Естественно, ни одному слову и ни одной ужимке я не поверил.

И вдруг — сокрушительный удар нанес скромный белый халат, трудолюбивой пчелой круживший над моей кроватью. Студентка-практикантка, всего один разочек кисть мою потрогавшая, скромнейшая девица, тощая и белобрысая. Пошептавшись о чем-то с медсестрой, она перевела взор на старика, который мог уже своей рукой дотянуться до ее анемичной груди, и дидактически предложила мне брать пример с соседа. Обомлев от такой наглости, я привстал, чтобы поклясться: ноги моей здесь не будет уже в ужин! Белобрысой еще в школе вогнали в мозги какую-то идеализированную муть, повесть о погибающем на госпитальной койке воине, и скончался бы воин, да, как всегда, рядом и вовремя оказался представитель партии (“комиссар”!), который и посоветовал ему брать пример не помню уж с кого.

Решение принято: вырваться из засады, прорвать кольцо блокады, выскочить из огненного круга! Я не могу жить по-графомански!

Пока белобрысая возилась со стариком, одобрительно хмыкая, я выкрал из ее папки свою историю болезни. Бессмертные “Правила” разрешали мне покинуть больницу самовольно, подписав какую-то бумаженцию. Но не таким же примитивным способом расставаться с белобрысой и покидать старика! И я стал разрабатывать план изощренного побега, небывалого в этих стенах, как бы списанного с иноземного бредового детектива.

Скучно пожевав что-то в столовой, я улегся спать, распустив в коридоре слух о болях в позвоночнике и желании побывать под рентгеновским оком. В пять вечера спустился в подвал, показал историю болезни, с какой надо идти в соседний корпус, для чего верхняя одежда обязательна. Получив ее и в пакет сунув, наверх не поднялся, а подземным переходом добрался до самого низа приемного отделения, изученного мною в день, когда полураздавленным червем сидел, ожидая милости, взгляда недоступной любимой. Двадцать с лишним ступенек — и я прошел мимо врачей за стеклянным барьером. Почти напротив кабинета кардиографии — каморка, в ней уборщица держала ведра, тряпки и швабры. На ведро и сел, так прикрыв дверь, чтоб через щелочку видеть и слышать все. Ждал минут сорок, больных привозила и “скорая”, и такси, и сами они с направлением приходили. Разные люди. Но не те, кто был мне нужен.

Наконец — услышал и увидел. Скорбной походочкой прошел за спинами уже выбранных мною людей, спустился в подвал, добежал до своего отделения, поднялся на первый этаж, миновал холл и оказался на территории больницы. Было 18.30. Падал крупный снег. Под ним, вдоль строя такси, дошел я до входа в приемное отделение и ворвался в него — глаза дико блуждают, дыхание учащенное, пальто распахнуто, в памяти — сольный концерт алкаша Мерзлушкина в больнице на Каширке.

— Батя! — заорал я, и все приемное отделение навострило уши. — Батя! Маню — увезли?

Работяга в годах, папаша Марии Федоровны Жужелевой, пялил на меня глаза, зато супружница уже готовилась грудью защищать его от напасти.

— Да что ж вы наделали! — в полном отчаянии возопил я, еще и торжествуя в переизбытке чувств. — Я ж давно говорил Мане — иди к врачу, не отравилась рыбой она, у нее — аппендицит! Говорил же! Умолял! А теперь вот — гнойное воспаление, перитонит! Скорей, скорей! — выталкивал я их на воздух. — Скорей к профессору! Привезем его сейчас — тогда и спасем Маню! Мы ее спасем! — возликовал я, запихивая ошеломленных стариков в такси. — Спасем!

Две минуты езды — и планы мои претерпели изменения.

— Стоп! — приказано было шоферу. — Я жить не хочу без Мани! Я иду умирать!

И выскочил вон — в темноту, в парк, из снежной белизны которой торчал черный лес…