Зря я, пожалуй, хамил: старик-то был — по реву его и желанию прибить меня тут же — либо отцом домработницы, либо мужчиною, имевшим, так сказать, виды на деревенщину. Спасла меня вылезшая из норы старуха, пошипела немного, установила мир. И я ушел.
Не бешеные деньги, это я ошибся, рой наполеондоров не таким уж был густым; просто деньги в очень больших размерах. Деревня обзвонила все квартиры, всем показывая рюкзак с торчащей деревянной ручкой; соседи высыпали на лестничную площадку, чтоб засвидетельствовать возвращение дрели. Жить теперь можно безбедно, с долгами расплатившись, десять, а то и больше лет, ужиная в “Узбекистане”; на большее, правда, желания не было: книг давно уже не покупалось, хорошую одежду справила мне Евгения, Андрею Ивановичу денег уже не надо, он угасал, Евгения снесла 25 тысяч в сберкассу, столько же сунуто было Вобле, я же оставался благоразумным, свое будущее закопал в Дмитрове, сделав правильные выводы. Что деньгами нельзя швыряться — это я знал с детства, а сейчас еще и обнаружился веселящий душу момент: в нашей стране что бы человек ни покупал — все ему не по карману, и даже от спецпайка пахло ворованным. Надо, решил я, вести привычный и поднадоевший наружке образ жизни. Редко, но ходить в рестораны и наслаждаться шамовкой опытных поваров. Подзарабатывать, но по мелочам. Деньги, короче, мне не нужны, я и без дара судьбы проживу, но и выкапывать пластмассовую канистру с купюрами — нельзя. Можно даже изменять Евгении, но с избранными дамами. Нигде не оставлять следов, никаких следов, даже если на них не реагируют собаки. Наконец, ни в коем случае не ввязываться в дела, охраняемые государством от проникновения в них шпионов.
Я полюбил пьяницу Афоню, частенько заезжал за ним с чекушкой и наблюдал, как напарник по добыче хлеба насущного погружается в созерцание своего, фигурально выражаясь, пупка. Как на производстве бывают планерки или пятиминутки, так и Афоня подводил итоги отлетевших суток, подсчитывая не доходы в рублях, а расходы в только ему понятных единицах морального ущерба, наносимого нам хозяевами квартир: кто-то скривился, отсчитывая деньги за форточку, кто-то не поднес традиционных ста граммов, кто-то не предложил приличия ради перекусить, а кому-то вообще не нравилось, что мы не заискиваем, не трепещем, что мы просто делаем свою работу, надеясь на справедливую оплату, однако не набьем никому морду, если нам вообще не заплатят. Афоня был начитанным работягой, исторические романы читал в периоды безденежья и о себе однажды выразился горько — сказал, что он так же раним, как поэт.
Зима в том году была мягкой и снежной, я, уставая после очередной форточки, присаживался на скамейку; снег падал на меня, как звездная пыль, как лунный свет, я пронизывался чем-то благодатным, внутреннее тепло согревало меня, я не чувствовал холода, и снег был теплым...
Умер Андрей Иванович — и мы распрощались с Афоней. Скончался Андрей Иванович внезапно — так хотелось думать, — и оказался я жалким, гнусным негодяем, потому что дурным человеком сделали меня деньги и нажитая мною философия постоянной незавершенности всего, чего я касался. Много добра принес мне Андрей Иванович, красавицу жену отдал в бессрочную аренду, приютил и пригрел, а когда сказали мне о кончине его, то единственными словами для внутреннего употребления, так сказать, были: “Сэкономим. Хоронить-то академия будет...”
Конечно, академия. И хоронила, и поминала, и речи произносила, но без меня, а самой смерти Андрея Ивановича я не хотел замечать, смертью его замыкались разрозненные жизненные кривые, они могли бы меня загнать в тьму вращавшегося тупика. Морг, гражданская панихида, поминки, девять дней — мимо, мимо, мимо, дел у меня хватало: провожал Нику до школы и погружался в груду счетов, так и не оплаченных покойным, да последнюю книгу его надо было протащить через все редактуры и цензуры. Мешали возникшие из небытия наследники, отпрыски давно умерших жен Андрея Ивановича; эти, однако, никаких исков подавать не собирались, зато на Губкина притопал двоюродный брат, никаких прав ни на что не имел, но квартиру обошел и осмотрел ее так, будто хотел приложить руки к ремонту или к установке стены вместо ширмочки. Напуганная Евгения прижала к себе Нику, затравленно смотрела на оценщика ее первого и последнего убежища. И я не знал, что делать с проходимцем, да еще какой-то тип постоянно сидел в прихожей: на коленях — портфель, глаза смиренно опущены. На счастье, пожаловал в гости Василий, присмотрелся к парочке, рявкнул: “Документы!” — и вышвырнул обоих на лестницу. Больше мы их не видели.
— Да провалитесь вы все! — такую визгливую просьбу издал Ника, и я уважил мальчишку, сказал, что еду в Дмитров, и даже кое-что прикупил для поездки, но на Савеловском передумал, попал на площадь Трех вокзалов, поплутал по переходам, вошел в гулкий зал Ленинградского вокзала, взял билет на “Стрелу” и утром оказался в городе на Неве. Зачем, ради чего — не знал, кто ждет меня и кому вообще нужен — да провалитесь вы все! Около десяти утра, небо мрачноватое, в руках — никакой поклажи, спал плохо, но — предвкушение сытости в ресторане напротив, где, кстати, и гостиница “Октябрьская”.
“Мест нет!” — приветствовала меня администрация. То же самое мог услышать любой приезжий во всех постоялых дворах бывшей столицы. От вердикта освобождались обладатели внушительных командировочных предписаний и удостоверений, администраторов ублажала взятка — деньги, вложенные в паспорт. Из жадности, наверное, я не решался на почти ритуальное подношение это, но у той же “Октябрьской” в неподвижности или переминаясь с ноги на ногу ждали кого-то или чего-то несколько человек, каждый сам по себе, сторонясь друг друга, но тем не менее связанные каким-то общим интересом. Проститутки и гомосексуалисты не могли обитать в одном ареале, на тротуаре же у входа в гостиницу — девушки, женщины, одетые прилично, чтоб не цеплялась милиция, и молодые люди, по сторонам смотревшие. Подошел к девушке — и получил приятный подарок: адрес, где можно переночевать, пять рублей, отдельная комната, Купчино. “Будьте спокойны, к вам никто приставать не будет...” А глаза — как у тех юных и неприступных, что крутились возле бойлерной. Листочек с адресом сунул в карман, учтиво поблагодарил, ночевать решил где угодно, но только не в Купчине.
В этом городе было много тише, московский грохот остался где-то позади, здесь еще и пахло умиротворением, что странно, если вспомнить оры не так уж давних годов. В самом шумном месте, в Доме книги, царила сосредоточенность, я там пробыл не более трех минут, опасался быть увиденным кем-то; здесь я почему-то запаниковал, память чувств вернула меня в день, когда я от Пресни ехал на Россолимо, уже догадываясь, что с Маргит несчастье. Охладил себя прикосновением к щеке поднятой льдинки. Обрел наконец спокойствие, на такси добрался до “Прибалтийской”, огляделся в холле гостиницы. Два червонца в паспорте — и дано твердое обещание: к 17.00 я въеду в освободившийся номер… Ждать осталось немного, кресла в холле располагают к отдыху, но уже не избавиться от ощущения, что тебя гонит по городу чья-то дурная воля, что ты еще не выбрался из капкана, сооруженного невесть кем. Да и совершена грубейшая ошибка: подан сигнал, я обозначился, уже записан гостем “Прибалтийской”, меня вот-вот начнут пасти сотоварищи моего друга Василия.
Надо было заметать следы, уходить в ночь, в безвестность, в безадресность; выскользнул на улицу, к стоянке такси, сел, домчался до “Карелии”, где, как у “Октябрьской”, в безмолвии стояли обладатели ночлегов. Здесь получил место под ленинградской луной у безмолвного гражданина, адрес меня прельстил, дом рядом с Мариинкой, и невдалеке какой-то музей, связанный с трагедией Ленинграда. Три местных журнала не успевали пропускать через себя всхлипы и слезы блокадного города, бандероли текли в столицу, чтоб исправно развернуться в обратный путь. А когда готовил к изданию книгу Андрея Ивановича, обнаружил досадный пробел: один из его земляков удостоился отметиться в этом музее.
