– И кто стал этим именем, символом России? – поинтересовался Барков, который за политическими шоу не следил. И так забот хватало…

– Сталин, конечно, если по-честному! А объявили Александра Невского.

– И что плохого? – искренне удивился полковник. – Ну, разве что соврали маленько! Человек известный, псов-рыцарей разгромил, святым считается…

– Вот и ты на их обманку повелся! – раздраженно среагировал Гирин. – Бездарна сама идея кого-то одного объявлять лицом России, да еще выбирать его голосованием, по статистике! При чем тут статистика?!… Допустим даже, все честно! Пусть будет Невский! Но как только объявили его, началась грызня среди историков и политиков, недовольных этим решением. Оказывается, вопрос – кто у нас лицо нации – разводит людей по разные стороны баррикад! Появились публикации, что именно с князя Александра пошел наш исторический разлад с Европой. Если помнишь, он стал побратимом сына татарского хана Батыя, а потом и вовсе Батый его усыновил. После чего двинулась вся наша культура, вся философия жизни прочь от Европы, в сторону Азии. Если последовательно эту историческую линию проложить, можно, мол, и корни Первой мировой из нее вывести.

Барков недоверчиво кашлянул, давая понять, что сомневается в таком странном выводе: где Александр Невский, а где 1914 год…

– А что? Многие считают, что именно противопоставление православного русского мира Западу и появление бредовой идеи панславизма привело Россию к бесчисленным и бессмысленным войнам, столкнуло нас с кайзеровской Германией, а потом обернулось победой большевизма! Нет в России одного имени на все времена, Володя! Нету! Каждый, кто будет объявлен символом России, тут же ее невольно раскалывать и раскачивать начнет. Нельзя, сидя в Кремле, дергать за ниточки и представлять Россию чем-то вроде кукольного театра…

Барков опустил голову и тихо спросил:

– Если наша власть такая, – он подыскивал слово, – такая самодовольная и народом нелюбимая, то зачем мы…

– …служим ей? Затем, что другой нет! – жестко отрезал Гирин. – Затем, что нынешняя уже не такая поганая, как та, что была до нее! Затем, что безвластие хуже, чем самая плохая власть! Затем, что она, пусть даже формально, подчиняется Конституции, а мы с тобой – еще и присяге! Да и не власти этой мы с тобой служим, если разобраться, а России и, прости за высокопарность, народу своему!…

Гирин помолчал, разглядывая носки своих ботинок, которые, несмотря на вездесущую астраханскую пыль, были до блеска начищены.

– Наш русский человек может за свою жизнь слова доброго о власти не сказать, а вот страну – тут уж попробуй тронь! Тут уж рубашку в треск и айда воевать с любым супостатом! И это, Володя, не каждому народу дано, а может, и вообще…

За дверью дробно простучали каблуки, в комнату влетел запыхавшийся адъютант Гирина. По его виду было ясно, что новости плохие.

– Товарищ генерал, разрешите…

– Без формальностей, капитан! – раздраженно махнул рукой Гирин, еще не остывший от разговора с Барковым. – Что у вас? Разблокировали?

– Почти. Работаем…

– Сутки уже работаете!!! Мне надо, чтобы через три часа штурмовые силы собрались в этом подвале. Пусть делают, что хотят! Зубами грызут!!…Что еще?! – удивленно спросил Гирин, обнаружив, что капитан продолжает переминаться с ноги на ногу и не уходит.

– Юрий Борисович! Теперь еще в Москве…

– Что? Что в Москве?! – Гирин резко развернулся в сторону капитана и бросил взгляд на часы. Было без четверти двенадцать пополудни.

Москва, утро того же дня

Митинг на Тверской начался в десять. Конечно, если сравнивать с началом девяностых, народу было немного. Тогда выходило и по сто тысяч, и больше. В этот раз собралось тысяч десять, но для тихих последних лет результат можно было считать грандиозным.

Интересующихся оказалось больше, чем вмещала выделенная территория – от бронзового Пушкина до кинотеатра "Россия". Милиция и ОМОН то и дело предупреждали митингующих, что "недопустимо выходить на проезжую часть, так как это создает помехи для транспорта". Сами служители правопорядка как раз на проезжей части и стояли, чем откровенно мешали нормальному движению автомобилей и троллейбусов, вынужденных вместо привычных двух полос скапливаться на одной.

Масштабы митинга были тем удивительнее, что российская оппозиция с каждым годом откровенно мельчала и вырождалась. На закате хрущевской "оттепели" первыми оппозиционерами стали в основном люди честные и совестливые – те, кому вдруг по-настоящему перестало хватать воздуха в надвигающейся густобровой атмосфере. Универсальных рецептов борьбы с этой духовной асфиксией никто толком не знал, поэтому и реагировали по-разному. Главным образом самовыражались в творчестве, но иногда, случалось, выходили на площади, разбрасывали листовки, захватывали военные корабли, угоняли самолеты, а один даже стрелял в Брежнева, правда, его позже не без основания признали безумцем.

А кто-то тихо спивался у себя на кухне, не найдя иных способов противостоять надвигающемуся развитому социализму.

Истинных оппозиционеров было мало, но их имена при всей закрытости информационного пространства были известны каждому, кто хотя бы раз брал в руки газету или интересовался политикой. И все эти люди были с какими-то особыми фамилиями, как специально придуманными для того, чтобы их запомнили. Даниэль, Галич… А еще был Буковский, почти Котовский, который запал в память народную как герой частушки:

"Поменяли хулигана

На Луиса Корвалана!"

Оппозиционеров сажали в тюрьмы, ссылали в лагеря, запирали в психушки и насильно выдворяли из страны. Кто-то сам сбегал за рубеж, затихая там от безысходности. Другие, напротив, попав за границу, выходили на публичное ристалище, выступая в программах многочисленных зарубежных радиостанций, вещавших на русском языке. И миллионы советских граждан, приспособив половчее транзисторный радиоприемник (чаще всего – рижский ВЭФ-12), вытащив до предела телескопическую антенну, вслушивались вечерами в хриплый тенорок Василия Аксенова или покатывались от выступлений Войновича, который читал отрывки из "Чонкина", высмеивающего безудержную тупость советского строя…

Машина пропагандистской самозащиты работала на полную мощь, втягивая в орбиту своих идеологических волн всех и каждого. И каждый школьник был осведомлен, что академик Сахаров, к примеру – это обласканный Родиной ученый, трижды Герой социалистического труда и лауреат всяческих премий, который проявляет, как нам объясняли, лютую неблагодарность, понося страну, взрастившую его и сделавшую из него выдающегося ученого, а он в ответ льет на нее всякую черную напраслину.

Нужна была несгибаемая вера самого академика в свою правоту, чтобы тихим, но непреклонным голосом говорить о своем несогласии с системой!

Нужен был музыкант калибра Ростроповича, чтобы демонстративно покинуть СССР, стать на многие годы интеллигентным и картавым оппонентом ядерной сверхдержавы…

Нужна была обжигающая печаль Андрея Тарковского или несколько смертей на парижской чужбине писателя-фронтовика Виктора Некрасова, чтобы даже те, кто приспособился к жизни в СССР и не хотел особых перемен, – даже они задумывались: ну почему так?! Почему здесь не выживают такие, как Довлатов и Любимов, Зиновьев и Солженицын?! Значит, что-то не так в этой замечательной во всех отношениях стране…

Во времена Горбачева оппозиционеров вдруг стало больше, чем всех остальных граждан. Он, собственно говоря, и был главный оппозиционер, подбадриваемый своими соратниками, госпожой Маргарет Тэтчер, а также профессионалами западных спецслужб, получившими реальное влияние на ту самую машину, которая некогда работала против них. И машины никакой не осталось! Режим перестал сопротивляться, в оппозицию пошли целые государства, начиная с Прибалтики и кончая свободолюбивой Туркменией.