— Ни в коем случае, — отмахнулся Роденс, — <…> эти из другого мяса. Ими надо заняться вплотную.

— Гм, — в задумчивости произнёс Неретинский. Он ждал, конечно, что революция раскрепостит все формы любви, но никак не думал, чтобы подобные чаяния распространились в массах”.

Бурлеск, как и положено бурлеску у барочного писателя, кончается мрачно.

“Он [Роденс] кое-как привёл себя в порядок и по пустому проспекту отправился к ближайшей пивной. Больше, чем когда-либо, ему хотелось убить всех. Сначала коммунистов, а потом всех. Не может быть, чтобы никто во всём городе не разделял этого желания. Он верил, что рано или поздно найдёт своих.

И нашёл, но не там и не так, как думал”.

Разумеется, попал в чекисты, где смог убивать и коммунистов, а потом и всех, кто под руку попадется. Это — важная сцена для Дмитрия Быкова. Любое желание изменить несправедливый мир, мир насилия и жестокости, любая жажда социальной деятельности для него подозрительна. Под ним (по его даже не мнению, а социальному чувству) таится именно что чекистская, садистская жажда убить всех.

Николай Баскаков

Вряд ли такой жаждой был охвачен участник троцкистского подполья 20-х годов Варлам Шаламов. В одном из эпизодов романа абсолютно случайно, неосознанно Дмитрий Быков чуть было не сталкивает своего “лишнего человека” с “участником великой проигранной битвы”. Что вовсе не удивительно. Ленинград 1925 года, куда прибывает Даниил Галицкий, вотчина “левой оппозиции”, “ленинградской” или “новой”. Последний оплот сопротивления набирающей силу сталинской диктатуре. Нельзя сказать, чтобы Дмитрий Быков вовсе отворачивался от внутрипартийной борьбы середины 20-х, но для него это не более чем драка крокодилов, нелюдей. Кто бы ни взял вверх, все одно для интеллигента будет плохо. Его все равно отправят скалывать лед.

Но все же, все же, все же… Даниил Галицкий поначалу отправляется в “Вечернюю красную газету”, может, там удастся устроиться. Писать рецензии на спектакли, книги, как-то зацепиться, словом. “Вечерняя красная…” находилась в том же здании, что и “Ленинградская правда”, тогда — фактический орган оппозиции. Руководил ею Николай Баскаков. С ним Даниил Галицкий вполне мог столкнуться, хоть в коридоре. Вот человек, от которого почти ничего не осталось, а он заслуживает и исследований и романов. Да кто ж напишет при малости источников и полном не-интересе к таким фигурам. Даже на Западе слависты сейчас предпочитают писать объемистые труды или про русского фашиста, Александра Львовича Казем-Бека, последние годы своей жизни тихохонько просидевшего в Иностранном отделе Московской патриархии, или про автора бульварных романов Асад-бея, Курбан-Саида, Нуссимбаума, умудрившегося до 1942 года не разочароваться ни в Гитлере, ни в Муссолини.

Николай Баскаков хорошо вдавлен русской историей. Намертво. Что от него осталось? Единственный в нашей стране памятник декабристам, поставленный Баскаковым в бытность его секретарем Василеостровского райкома РКП(б), с соответствующей надписью: “Декабристам от Василеостровского райкома РКП(б)”, да несколько упоминаний в работах, посвященных истории позднего русского авангарда. После разгрома оппозиции его поставили директором ленинградского Дома печати. Это при нем Дом печати стал привечать Филонова и его учеников, обэриутов и прочих авангардистов. В типографии Дома печати Баскаков печатал антисталинские листовки. Взяли его в 1929 году. На допросах Баскаков спокойно сказал, что не понимает, почему внутрипартийными делами занимается ОГПУ. Это дело комиссии партийного контроля, а не органов государственной безопасности. После 1929 года он не вылезал из ссылок и тюрем. Погиб в 1937 году в Севвостлаге. Краткая запись в справочнике “Мемориала”: “Активный участник лагерного сопротивления”. Вот с каким человеком мог столкнуться Даниил Галицкий в редакционном коридоре. Но не столкнулся, поскольку и он, и его создатель в эту сторону даже и не смотрели. Может быть, зря.

А может, и не зря

В конце концов, Дмитрий Быков никогда не писал и не пишет исторических романов. Он пытается поймать жутковатую пульсацию российской истории, каковая остается неизменной. Одной и той же. По крайней мере, так это воспринимает Дмитрий Быков. История изменяется вместе с современностью. Не только потому, что появляются новые факты, что-то выкапывают, вытаскивают на свет божий. Это особенно верно по отношению к истории русского ХХ века, который весь — как братская могила, вдавленная бульдозером. Но не только поэтому, а потому, что современность обнаруживает в истории прежде невиданное, незамечаемое.

Для Маркса Россия была “неподвижным Монголом”, царством застоя, вечного покоя, рабства, покорности. Для людей, живших в СССР в шестидесятые — семидесятые ХХ века, такой взгляд был куда как приемлем, но развалилась очередная русская империя, и вдруг стало ясно, что вся русская история — сплошные потрясения, прерываемые периодами застоя. В ранней своей, юношеской поэме Дмитрий Быков весьма темпераментно воскликнул: “От твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови”… Темпераменту поубавилось, но ужас от рандеву с историей остался. Только встречает этот ужас Дмитрий Быков с улыбкой лихого беллетриста, не позволяя мраку отчаяния захлестнуть ни себя, ни читателя.

Никита Елисеев

Санкт-Петербург

Стратегия тотального синтеза

О новых тенденциях в поэзии десятых годов

А н а с т а с и я   А ф а н а с ь е в а. Белые стены. Стихотворения. М., “Новое литературное обозрение”, 2010, 144 стр. С приложением CD. (“Новая поэзия”).

Сборник стихов Анастасии Афанасьевой “Белые стены” вышел в серии “НВП” (“Новая поэзия”), издание которой является частью работы по созданию нового литературного канона, начатой с приходом в редакцию “Нового литературного обозрения” критика, филолога и культуролога Ильи Кукулина. Каждый автор серии представляет принципиальную для ее составителей часть поэтического спектра. Афанасьева — не исключение.

Если рассматривать новую поэзию с точки зрения ее интенции (“направленности на”), то поэзия 90-х исследует по преимуществу “чужих певцов блуждающие сны”, отойдя от метафизики конца 80-х в сторону метарефлексии, от философии — к филологии. Называть ли это явление “постмодернизмом” или нет — не суть важно. Важно, что в этот период поэтическое слово как бы “концептуально двухголосо”. Взамен этой “двухголосости” поэзия 2000-х полагает объектность “прямого высказывания”, расположенного строго “по эту сторону” бытия, по возможности избегая лексической иносказательности, суггестивности и пафоса, заданного традиционным “поэтическим мифом”. Подобно героям Свифта новые поэты говорят как бы при помощи наличных предметов, соположение которых и дает требуемое поэзией смысловое смещение.

Но теперь, в начале 10-х годов XXI века, можно с уверенностью сказать, что уже в конце 2000-х в поэзии самого молодого поэтического поколения вызревают ростки новой интенции, которая, видимо, будет определять поэтику следующего десятилетия. Анастасия Афанасьева — несмотря на свою географическую вненаходимость (живет она в Харькове, в Украине) — один из безусловных лидеров русской “новой молодой поэзии”. В интервью, данном Ольге Балла, Анастасия Афанасьева признается: “Литература — это, по-моему, непосредственная связь с метафизическим пространством; через нее возможно получить не только ответы на вопросы о том, что есть здесь и сейчас, кто есть человек в настоящее время и в предшествующие эпохи, но и абсолютно мистическое познание мира, то есть выход через текст к каким-то уже надчеловеческим ценностям. Такие каналы в культуре непременно должны существовать. То есть у каждого может быть свой текст такого рода: грубо говоря, своя литературная Библия, через которую он получит возможность прийти к чему-то божественному. К той самой абсолютной воле, в которой подвешен мир”. [1]