Дивов непроста выбрал для своего художественного высказывания форму “романа для юношества” и сделал главными героями книги подростков. Детская психика более восприимчива, гибка и мобильна, отливка еще не успела затвердеть, покрывшись мертвой коркой возрастного скепсиса и цинизма. В то же время мышление подростков ближе к мифологическому, себя и мир они видят единым целым. Мысль о том, что во вселенной есть вещи, неподвластные человеческой воле, и таких вещей куда больше, чем представляется, еще не кажется им окончательным приговором. А если мне по силам изменить себя (на самом примитивном, бытовом уровне — сделать вызывающий пирсинг, расписать себя татушками, покрасить хаер в фиолетовый цвет), то почему бы заодно не изменить и мир?.. Хотите повлиять на общественное сознание — обращайтесь к детям. Не обязательно говорить на их языке, это слишком откровенное заискивание, а подростки остро чувствуют чужую слабость и сразу теряют доверие, — достаточно увлечь идеей и не скатиться в занудное морализаторство, не прослыть ханжой. “Молодые и сильные выживут” — так назывался один из ранних романов Олега Дивова. Не только выживут, но и помогут сдвинуть этот мир с места, вернуть бытию ускользающий смысл. Потому что если не они, то кто же?

Василий Владимирский

Санкт-Петербург

Книжная полка Евгения Абдуллаева

“Поэтическая библиотека”. Совместный проект журнала поэзии “Арион” и издательств “Мир Энциклопедий Аванта+” и “Астрель”, 2008 — 2010 годы.

Феномен поэтической книжной серии, ведущий свое благородное происхождение от приложения к “Золотому руну”, тонких книжек “Акмэ” и “Малой серии” “Библиотеки поэта”, переживает, похоже, не самые лучшие времена.

Серий много. Хотя и не так, как прежде. Забуксовала серия-долгожитель “Пушкинского фонда”. Коммерциализовались “Воймега” и “Поэтическая библиотека” “Времени”. И если “Воймеге” еще удается держать планку, то с серебристых обложек “Времени” порой мило улыбаются настолько случайные лица, что делается неловко и за поэзию, и за солидное в принципе издательство.

Есть серии некоммерческие и вполне качественные. “Новая серия” “Нового издательства”. “Русский Гулливер”. Две серии издательства “Арго-Риск” — “Поколение” и “Воздух”. Две — “Нового литературного обозрения”: “Новая поэзия” и “Поэзия русской диаспоры”... Правда, за исключением “Поколения” и “Поэзии русской диаспоры”, авторы которых выделяются хотя бы по “паспортным” признакам (по возрасту и по нероссийскому месту жительства), все остальные серии ничем принципиальным друг от друга не отличаются: 8 из 10 авторов из одной серии можно легко представить себе напечатанными в другой.

Еще меньше оптимизма вызывают тиражи, от 100 до 1000, что сообщает сборникам изысканный аромат раритетности, но делает их фактически недоступными даже для “толстожурнальной” аудитории — она все же в несколько раз больше (особенно с учетом ресурса magazines.russ.ru).

Серия «Поэтическая библиотека», которую курирует главный редактор «Ариона» Алексей Алехин, пока выгодно отличается от остальных. Достойный ряд поэтов — в основном «арионовских» (Николаева, Иртеньев…) либо входящих в арионовский «пантеон» (Мартынов, Катаев…). Организационные возможности «АСТ»: неплохие тиражи (1500 — 4000 экз.), присутствие в книжной сети (а не только в «Фаланстере»), гонорары для авторов, а не обычная издательская присказка «Ищите спонсоров». Некоторая коммерческая составляющая в серии все же присутствует; как заметила в обзоре первых книг серии Анна Голубкова [4] , все авторы — достаточно известные, признанные. Этим, кстати, серия отличается от издаваемой Алехиным с 1998 года «Библиотеки „Ариона”», для большинства авторов которой изданная в «Библиотеке» книга была первой. Все же упрекать составителей «Поэтической библиотеки» в ставке на имена было бы неверно. О признанности, например, Бару и Дьячкова можно говорить лишь очень условно, да и имена Мартынова или Катаева (как поэта) — вряд ли сегодня на слуху. Серия скорее отражает не расклад имен, а «фирменную» арионовскую эстетику с ее классичностью, парадоксальностью, минимализмом.

Пока вышло двенадцать книг серии, на 2011 год, насколько известно, выпуск не запланирован; можно подводить предварительные итоги. Три «серийные» книги — Катаев, Кушнер и Николаева — уже рецензировались на страницах «Нового мира» [5] , в «книжно-полочную» десятку войдут оставшиеся девять плюс вышедший в арионовской «Библиотеке» В. Иванов. Сразу оговорюсь, что все книги составлены очень добротно, поэтому, несмотря на то что к стихам вышедших поэтов я отношусь по-разному, ранжировать их по баллам я не стану и постараюсь выстроить «полку» не по рейтинговому признаку, а по внутренним биографическим и смысловым «перекличкам» между авторами.

+10

Л. Н. М а р т ы н о в. Избранное. М., “Мир Энциклопедий Аванта+”, 2008, 320 стр.

Леонид Мартынов, забытый в 90-е, с 2000-х активно переиздается, причем как “почвенниками”, так и “либералами”. В этом можно увидеть не столько закономерное продолжение той внепартийной позиции, которую Мартынов стремился занимать при жизни, сколько постепенное формирование нового канона классиков советского периода, свободного от однобокости и “соцреализма”, и “неподцензурного авангарда”.

Мартынов, в молодости принадлежавший к футуристам, репрессированный, до пятидесяти лет писавший стихи большей частью “в стол”, — один из наиболее очевидных кандидатов в этот ревизованный канон. Что важнее, кроме биографии есть талантливые стихи.

Ранняя поэтическая взрослость. В шестнадцать лет написать: “Пахнут землей и тулупами / Девушки наших дней”. В девятнадцать — “Нежность” — маленький шедевр любовной лирики 20-х: “Я войду, не здороваясь, громко скажу: / „Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность! / Не бледнейте, не бойтесь! Ничем не грожу, / Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность”. // Унесу на чердак и поставлю во мрак, / Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете. / Я старинную нежность снесу на чердак, / Чтоб ее не нашли беспризорные дети”.

Ранний всплеск предвещал быстрый закат. К счастью, Мартынов не наследовал своим литературным учителям (Маяковскому, Есенину, Гумилеву) в “жизнестроительстве”. Не повесился, не застрелился, не был расстрелян. Прожил долгую жизнь. Правда, таких удач, как в ранних стихах, с годами становилось меньше, стих все больше “головнел”, набирался, в духе времени, пафосом и дидактикой. Но и в поздних стихах встречаются поразительные по своей свободе и точности строки: “И своевольничает речь, / Ломается порядок в гамме, / И ходят ноты вверх ногами, / Чтоб голос яви подстеречь”, — это уже 1950-й. Или: “Весной, / Особенно при свете / Могучих солнечных лучей, / От наблюдающих очей / На волю убегают дети” — это почти в конце жизни, на восьмом десятке.

Единственный недостаток “позднего” Мартынова был подмечен Ахматовой — “поэту вредно так много печататься”. Мартынова действительно “много”; для “классика” ему не хватало именно наточенных (само)редакторских ножниц… Впрочем, можно ли это требовать от автора таких задорных строк: “От печки / Я оттер бы Гоголя. / „Свои творения губя, — / Я крикнул бы ему, — не много ли / Берете, сударь, на себя?!” // И может быть, хоть пачку листиков / Я выхватил бы из огня, / Чтоб он послушался не мистиков / И не аскетов, а меня!”? Я тут, пожалуй, на стороне “аскетов”: аскезы поэтического отбора.

Ю. Е.  Р я ш е н ц е в. Избранное. М., “Мир Энциклопедий Аванта+”, 2008, 352 стр.

Если бы слово “советский” не было так перегружено разными оценочными и отвлекающими смыслами, можно было бы сказать, что Ряшенцев — советский поэт. Только, в отличие от Мартынова, — позднесоветский . Более скептичный, более рефлексивный, без дидактики и пафоса, более элегичный. Более профессиональный; здесь с редакторскими ножницами все в порядке, и Гоголя от печки лирический герой точно оттирать бы не стал — хотя бы потому, что “печки”, от которых пляшет лирика, у Мартынова и Ряшенцева разные. У Мартынова — горение провинциала-сибиряка, штурмовавшего “кипучую и могучую” позднесталинскую Москву, у Ряшенцева — домашнее пламя поэта-москвича “конца империи”, не штурмующего, а обживающего, обуючивающего стихами ностальгические московские пейзажи; изредка пейзаж сменяется крымским, кавказским, палестинским или еще каким, куда заносят столичного поэта сезонные поэтические миграции. И все же в неразличимости автора и лирического героя, в постоянном осмыслении своей собственной судьбы на фоне судьбы страны, в той гибкости, с какой одна и та же поэтическая форма оказывается пригодна для любовной лирики, и для пейзажных наблюдений, и для “разговоров с Богом” — и при этом просится на музыку, “в песню” — Ряшенцев, как и Мартынов, — поэт советский. Ничего оценочного, повторюсь, в этом суждении нет.