Как счастливый жребий, павший с высоты.
Словно из могилы грянул голос строгий:
“А теперь, дружище, а теперь и ты…”
Журавли, вернитесь к нам, на север дальний!
С вами засверкает солнечная рань,
И, подобно перстню сквозь бокал хрустальный,
Юность отразится сквозь земную грань.
Возвращайся, юность, из времен полночных,
Дни земного счастья, поверните вспять,
Чтобы вновь пробился ледяной источник,
Белая голубка стала ворковать.
…Лист относит ветром сквозь пустырь заглохший,
Словно сон тоскливый сумрачного дня.
Лишь букет поникший из травы засохшей
Сохраняет память прежнего огня.
Мы пойдем сквозь море, мы пойдем сквозь сушу.
Пусть вокруг туманы стелятся, седы…
Маскарад вселенной не смутит нам душу:
В сердце будут живы юности сады.
Не покинь нас, память, не слабей до срока —
С песнями потока, цветом чабреца…
Запах издалека, голос издалека,
Словно эхо, будет
с нами до конца.
Куда ты поздней осенью бредешь…
В промозглых далях, темных и туманных,
Голодных птиц отчаянный галдеж…
Неузнанный и незнакомый странник,
Куда ты поздней осенью бредешь?
Нагие ветви мечутся в тревоге,
Под струями дождя треща,
но все ж
Хранят очаг отеческие боги…
Куда ты поздней осенью бредешь?
Вернись туда, к родительским могилам,
Где тлеют кости ссыльных книгонош,
Вернись домой, к своим березкам милым…
Куда ты поздней осенью бредешь?
Грядущим бедам лишь Господь свидетель.
Родной очаг с огнем Отчизны схож.
Христос для нас — защитник и радетель.
Куда ты поздней осенью бредешь?
Земля моих предков
Счастье мое — словно сон на заре,
Горе мое — словно крест на горе,
Яркое солнце у нас на дворе —
Это земля моих предков.
Танец ромашек на летнем лугу,
Рыцарский замок на том берегу —
Балтии душу в душе берегу:
Это земля моих предков.
Пчел и сиреней разбуженный гул,
Замок, где полдень, свернувшись, уснул,
Путь, что в глубоком снегу утонул, —
Это земля моих предков.
Вечно живая под гнетом снегов,
С болью окованных льдом берегов,
Встань, как невеста, в венке из цветов,
Литва, земля моих предков!
Колокола жизни
Тихий двор у часовни, дорог перепутье,
И вселяют надежду возвышенной сутью,
Даже если споткнулся — была не была! —
Отдаленно гудящие колокола:
Дин-дон-дон…
Приди с земных дорог
В сияющий чертог,
Над миром вознесен.
Дин-дон-дон…
Горьковат нарастающий голос органный
Между небом лазурным, землею туманной,
Усмиряющий гимном и горе и гнев…
Все гремит и гремит колокольный напев:
Дин-дон-дон…
Услышь благую весть.
Зачем ты медлишь здесь?
Вернись в свой вечный дом —
Дин-дон-дон…
Берег озера. Травы. Дорог перепутье.
Низких ив над водою склоненные прутья,
И как будто со дна поднимается он,
Этот бронзовый, этот отчетливый звон:
Дин-дон-дон…
На берег тот плыви,
Где мир моей любви,
Прерви свой тяжкий сон —
Дин-дон-дон…
В небе тихо плывет позолота заката,
Безмятежно в груди, словно в детстве когда-то.
По течению тихо скользишь в челноке,
Только звон догоняет тебя по реке:
Дин-дон-дон…
Войдешь — недолог срок —
В сияющий чертог,
Над миром вознесен…
Дин-дон-дон…
Вечный странник
Кто ты сам и откуда ты, странник,
По ночному бредущий пути?
На дорогах, то поздних, то ранних,
Можешь гибель свою обрести.
Я, взращенный родимой землею,
Я, исполнивший волю небес…
Для меня нерожденной зарею
Светит дальний березовый лес.
Вижу солнце порою закатной,
Темной полночью вижу звезду.
По горам и морям необъятным
Без дорог и мостов я иду.
Я в туманной, безрадостной хмури
Вижу отсветы юного дня.
Там, где звезды, где песня, где буря,
Где народ мой, ищите меня!
Печерская Елена Георгиевна родилась и живет в Москве. Окончила Московский государственный педагогический институт им. Ленина и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор трех поэтических книг. Занималась в семинарах переводчиков при Московской писательской организации у Вильгельма Левика, Аркадия Штейнберга и Михаила Курганцева. Среди стихотворных переводов — Уильямс Теннесси, Уильям Мейкпис Теккерей, Эдгар По, Веляна Борянова, классические восточные поэты, поэзия народов бывшего СССР.
«Человеку может надоесть все, кроме творчества...»
алла латынина
*
“ЧЕЛОВЕКУ МОЖЕТ НАДОЕСТЬ ВСЕ, КРОМЕ ТВОРЧЕСТВА...”
Первое научное издание прозы Лидии Гинзбург
В конце семидесятых, когда я только начинала заниматься критикой, имея за плечами несколько литературоведческих работ, я чуралась литературного мейнстрима той поры. Зона разрешенной литературы казалась мне огромным, залитым асфальтом полем, по которому прошелся тяжелый каток. Иногда что-то пробивалось сквозь асфальт, но каток был наготове. Зато по краям этого поля росло что-то живое.
Меня интересовали не вполне устоявшиеся явления, “промежуточные” жанры, в которых недостатка не было: литература, словно устав от вымысла и неправдоподобности, обратилась к документу, памяти, свидетельству. Теория “промежуточных” жанров разработана Лидией Яковлевной Гинзбург и нашла отражение в ее книге “О психологической прозе”, которую я любила в ту пору цитировать. Настаивая, например, что не вымысел определяет принадлежность текста к художественной литературе, я могла сослаться на Гинзбург: “...для эстетической значимости не обязателен вымысел и обязательна организация — отбор и творческое сочетание элементов, отраженных и преображенных словом”.
Лидия Гинзбург, младший современник и ученица Тынянова, одна из младоопоязовцев, воспринималась как наследник яркой литературоведческой традиции, хотя собственные ее работы казались достаточно академичными.
В моде были другие имена и другие направления: с одной стороны, — Бахтин, с другой — структуралисты. Но именно книги Гинзбург “О психологической прозе”, “О литературном герое” (в меньшей степени — “О лирике”) заняли в моей собственной теоретической базе критика важное место.
И когда в 1977 году журнал “Вопросы литературы” затеял публиковать беседы с последними из могикан — крупными литературоведами, сформировавшимися в предыдущую эпоху, и мне предложили поучаствовать в проекте, я, не колеблясь, сказала, что хотела бы сделать беседу с Лидией Яковлевной Гинзбург. На объем журнал не скупился: авторский лист (40 тысяч знаков). Значит, одной встречей дело не могло ограничиться.
