Так вот, о мелочах. Я не помню, как большинство из них выглядело, как их звали, о чем они разговаривали друг с другом. Мне больше запомнились детали их быта, поскольку быт имеет к любви гораздо более близкое отношение, чем слова. Слова — это то, что мешает понять друг друга. И наоборот — быт сближает, быт делает людей внимательными, а внимательность — первый шаг к нежности.
Вот, скажем, Реппербан — гамбургский район, который полностью состоит из борделей, город в городе, пристанище страстей и утех. Длинные коридоры, вдоль которых бесконечной чередой бредут моряки и туристы, бесконечный лабиринт с тысячей открытых дверей, у которых сидят тоскующие проститутки и зазывают в свои апартаменты. Со стороны все это напоминает колонию строгого режима. И ты со своими бабками ходишь и выбираешь камеру с более-менее адекватной напарницей. Вот кто-то отваживается и входит внутрь, двери за ним закрываются навеки, и тело его через пару недель выловят в открытом море шведские рыбаки. Те же, что выжили, выскакивают на свежий воздух, блуждают в поисках спасения по тесным улочкам, а из окон глядят на них десятки густо накрашенных, напичканных алкоголем, грустных женщин, такая вот немного печальная индустрия любви. Мы шли по мартовскому Реппербану с другом Гаспаром, за нами увязалась наша подружка — одна на двоих, — и в принципе утехи нас интересовали меньше всего. Не надо было нам заходить сюда с нашей подружкой, это была ошибка — со своими подружками сюда не ходят. И уже за первым поворотом какая-то оскорбленная проститутка не выдержала и вылила на наши глупые головы кувшин холодной воды — мол, мы, конечно, жрицы любви, но и вам тут не зоопарк, так что валите отсюда, ублюдки. Что мы и сделали. Вода была с газом, отчего стало еще холоднее.
В Нюрнберге целых два квартала красных фонарей. Они всегда безлюдны, туда почти никто не ходит. Ну разве что туристы с Украины или из Белоруссии. Мы перед этим долго тянули резину, путешествуя из бара в бар, первым шел наш теперь уже, к сожалению, покойный приятель Вальтер — поэт и авиатор, он любил здесь гулять, под этими красными фонарями, может из-за симпатии к туристам с Украины, не знаю. Он шел, останавливаясь под каждым фонарем, и декламировал свои стихи, что были посвящены этой улице, или этому дому, или просто — стихи про любовь, то есть ни о чем. Проститутки недоверчиво выглядывали из окон, прислушиваясь к любовной лирике. Большинство из них плохо понимали по-немецки. В целом, казалось, стихи им нравились. Хотя сбрасывать цену они не собирались.
В Вене железнодорожный вокзал закрывают примерно между тремя и четырьмя часами ночи. Немногочисленную публику при этом выгоняют на улицу. Я вышел из зала ожидания и побрел вдоль трамвайных путей. Надо было переждать еще пару часов до поезда. Улицы были по-прежнему пусты, у борделей никого, неоновые вывески напоминали вывески макдоналдсов. Вдруг дверь одного из баров отворилась, и на улицу, зябко кутаясь во что-то с перьями, выскользнула худенькая девочка. Четвертый час, уже светает, трамваи еще не ходят, клиенты уже не ходят, грустный бизнес, к тому же — неприбыльный. Я попробовал обойти ее стороной. “Ты ко мне?” — вдруг спросила она по-русски. “Нет”, — по-немецки ответил я. Она не поверила.
В каком-то задрипанном отеле в Тернополе в половине первого ночи я долго ищу свою комнату. А когда нахожу, открывается дверь напротив и оттуда выходят две прикольные “девочки” — одна накрашенней другой, — видят меня и радостно хлопают в ладоши. — Привет, — говорят. — Ты тут живешь? — Живу, — отвечаю я. — А нас в гости пригласишь? — Ну, заходите, — говорю, и они снова радостно хлопают в ладоши, но тут откуда-то из коридора появляется их мэн, чувак, который опекает моих новых подружек в их суровых буднях, и смотрит на меня даже не то чтобы неприязненно, а просто убийственно. “Девочки” лишь печально разводят руками и исчезают за своей дверью. В коридоре еще долго стоит запах польской губной помады.
В следующей жизни я хотел бы стать сутенером. Заботиться о своих девочках, оберегать их от разных придурков, от психов и маньяков, водить их к врачу, читать им на ночь Библию, покупать для них на уличном базаре овощи, выслушивать их истории. Я бы отгонял от них всех этих истеричных клерков, которые пытаются задушить их в постели, отгонял бы юных онанистов, что стараются уклониться от участия в финансовом процессе, ломал бы носы особенно настырным и неуравновешенным пенсионерам, пытающимся украсть у моих подружек трусы и бюстгальтеры. А когда бы они потом обламывались и решали выйти из бизнеса, я бы их отпускал — без скандалов и уговоров, как это и заведено у старых друзей. Мы бы оставались друзьями, они бы присылали мне открытки на Рождество и День независимости. А вечерами, если бы выпало несколько свободных минут, сидя за барной стойкой и пропивая честно заработанные деньги, я бы их всех вспоминал — с нежностью, с ностальгией и с ненавистью.
Черный сентябрь
Мертвые поэты наделены неприкосновенностью, умирая, они приобретают иммунитет от жизни, ведь, по большому счету, смерть — это и есть самая надежная защита от жизни. У мертвых поэтов уже нет врагов, недоброжелателей, критиков и конкурентов, все попытки создать конкуренцию среди мертвых поэтов оканчиваются неудачей: после смерти они оказываются один на один с пустотой и, пытаясь делить ее, сразу понимают всю тщетность своих усилий, поскольку пустоты хватает на всех, и ею можно делиться, нисколько не заботясь о том, что завтра она может закончиться.
Свободные от конкуренции, они постепенно теряют связь и с собственными стихами, отдаляясь от них, забывая строчки и строфы, слова начинают звучать по-другому, фонемы приобретают совсем другое значение, вплетаясь в чужие голоса, оседая на чужих гортанях. Мертвые поэты вырваны из нашей современной литературы, ограждены таинственными сферами — их еще можно разглядеть, но ничего уже нельзя им сказать, ни хорошего, ни плохого. Главное преимущество, которое получаешь вместе со смертью, — это возможность не принимать участия в спорах вокруг своего имени.
После их смерти остаются библиотеки из непрочитанных ими книг, записные книжки, квитанции, наволочки, набитые стихами, — слова уже не разобрать, использованные телефонные карточки, визитки с адресами ломбардов, церквей и борделей, железнодорожные билеты в оба конца, партийные билеты с неоплаченными членскими взносами, телефонные справочники, рекламные буклеты, множество ненужной, неиспользованной и такой необходимой при жизни информации. Все это после их смерти не годится даже в качестве музейных экспонатов, ведь у большинства мертвых поэтов нет своих музеев — они умирают так быстро, что музеи просто не успевают строить, да и кто будет ходить в эти музеи? Иногда, когда поэты умирают особенно часто, все словно затихают, начинают прислушиваться к тем, кто остался, но те, кто остался, обычно тоже затихают, и тогда вообще трудно что-либо услышать, кроме тишины.
После смерти поэтов наконец-то оставляют в покое, издатели копаются в их вещах, перерывают шкафы с одеждой в поисках рукописей, находят в карманах пальто осенние листья и морские камушки, вытряхивают из стоптанной обуви скрепки, монеты и рецепты бессмертия, осторожно дотрагиваются до старых шляп, в которых лежат птичьи перья и автоматные гильзы. Несут все это на помойку и сжигают вместе с одеждой. Друзья умерших пытаются припомнить веселые истории из жизни покойного, забавные ситуации, пересказывают анекдоты и старые книги, которые уже успели забыть, враги умерших злятся, что исчезла возможность враждовать. Все прочие, те, что не были знакомы с покойником, смотрят по вечерам на горящие помойки и чувствуют в воздухе запах пороха и сгоревших книг.
Хоронить умерших поэтов приходит странная публика, большинство из них не замечает никого вокруг, но постепенно оказывается, что все они друг с другом знакомы, и потом, когда все кончено, они долго выбираются с прогретого осенним солнцем кладбища, то и дело натыкаясь на могилы со знакомыми фамилиями. Похоронив мертвых, живые поэты возвращаются домой, злые на весь свет, на всех, кто на нем остался. Пишут стихи, посвященные покойным, пишут друг другу письма, пытаются как-то друг друга поддержать, читают друг друга, печатают друг друга, продолжают бороться за свою литературу, продолжают спорить, ругаться, отбиваться.
