Александр Кабаков. Горькие заметки. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2005, № 11.
“Извини, Америка, любовь прошла. Я любил джаз, Фолкнера, вестерны, Керуака, джинсы, Кеннеди… Многого из этого больше нет, а то, что есть, перестало быть приметами собственно Америки. То же, что есть Америка нынешняя, я любить не могу”.
“Привыкнув, что они „четвертая власть”, многие работающие в средствах массовой информации приобрели уверенность в том, что их власть — высшая. Выше не только той земной, что, по вере, тоже от Бога, но и самой Божьей. Так что и предстателю православных можно указывать и пенять, и папу снисходительно хвалить”.
“Для тех же, кого оно посетило, настоящее чувство — всегда тяжкое испытание, в лучшем случае ломающее судьбу, в худшем — просто отнимающее жизнь. Счастливой любви не бывает, счастливыми могут быть брак, нежная дружба, мимолетная связь, но не истинная любовь, разрушающая предохранительную скорлупу одиночества, в которую заключен каждый из нас, открывающая душу ледяным ветрам бессердечного мира. Полная и абсолютная зависимость от другого человека, противостоящая естественному эгоизму, совершенная потеря личной свободы, взамен которой наступает добровольное рабство отношений, — вот что такое любовь между двумя людьми”.
“<…> создатели большинства наших телевизионных, особенно так называемых юмористических, передач являются в строгом смысле этих слов врагами народа. Так же как сочинители эстрадных песен, изобретатели общественных торжеств и вообще все, кто для этого несчастного народа делает культуру на каждый день ”.
См. также: Александр Кабаков, “Сырьевая интеллигенция” — “Большая политика”, 2005, № 1, ноябрь.
Леля Кантор-Казовская. Владимир Яковлев: портрет художника в юности. — “Зеркало”, Тель-Авив, 2005, № 25.
“История нонконформистского художественного движения 1950 — 1970-х годов в России по-настоящему до сих пор еще не написана. <…> Ничего определенного не сказано и по поводу значения еврейского фактора в этом процессе. <…> Одной из ключевых фигур, понимание которой может пролить свет на суть происходившего тогда художественного переворота, с моей точки зрения, является Владимир Яковлев (1934 — 1998)”.
Капризы, рвота и лазерный принтер. Литературный год словами писателей. Опрашивали Александр Вознесенский и Ян Шенкман. — “НГ Ex libris”, 2005, № 48, 29 декабря.
Василий Аксенов: “В течение года я прочел 68 романов, номинированных различными организациями на эту премию. И испытал, в общем, колоссальное разочарование. Как в литературе, которую пришлось прочесть, так и в своем судействе — потому что судил-то я не один, а в обществе еще четырех персон. И я почувствовал, как в конце концов против меня была сплетена интрига, а в результате я оказался один против четырех. Что у меня вызвало все-таки не очень сильное, но сдавленное негодование. И я отказался провозглашать их победителя. Поскольку мой был довольно похабным образом отвергнут”.
Олег Зайончковский: “Речь о скандальной истории с последними букеровскими присуждениями. О том, что многое из того, что могло бы запомниться (не мне, так читателю) в этом году, было выброшено — частью из длинного, частью из короткого букеровских списков. Выброшено благодаря главным образом самоуправству председателя жюри Аксенова. Вот говорят: „Береги честь смолоду”. Мудрая заповедь, но я бы добавил, что честь беречь неплохо бы и в старости”.
Афанасий Мамедов: “Событие года для меня — букеровская интрига, которая заставляет по-иному взглянуть на премиальный процесс в русской литературе. Это сигнал читателю: ищи писателя сам. Не жди маячков и наводок. И для писателя: деньги просто так никому не дадут”.
Илья Кириллов. Время прощания. О новом романе Сергея Есина “Марбург”. — “Литературная газета”, 2005, № 53, 21 — 28 декабря <http://www.lgz.ru>.
Восторги. Без указания, где именно напечатан роман. Ответ: в “Новом мире”.
Саша Киселев. Космическая одиссея, которой не было. — “Искусство кино”, 2005, № 9.
“По форме фильм [Алексея Федорченко] „Первые на Луне” — это документальное расследование запуска в космос космического аппарата с человеком на борту, который якобы был осуществлен в СССР в 1938 году. Весьма достоверно рассказывается история подготовки и самого запуска, подтверждаемая современными интервью и кадрами хроники. Причем в хроникальных кадрах причудливо переплетены официальные съемки (например, парады физкультурников), съемки скрытыми камерами слежения за героями, осуществленные спецслужбами, и съемки „для служебного пользования” — своеобразный „научпоп” для комсостава или для засекреченных специалистов. Игра с документами настолько убедительна, что на какой-то момент возникает что-то похожее на дежавю. А вдруг и вправду было такое дело? <…> Мастерство, с которым хроника фальсифицируется, заслуживает отдельного разговора. Снять что-то „под документ” крайне сложно. Это только кажется, что достаточно перевести изображение в ч/б, расцарапать его, чуть убыстрить — и задача решена. На самом деле аутентичные ракурсы, стиль движения камеры, поведение героя в кадре, свет — все эти нюансы разные для разных десятилетий, а то и годов. Если не учесть их, то зритель, пусть и незнакомый со словом „ракурс”, тут же почувствует фальшь. Авторы справились с задачей на удивление здорово. <…> Но в том-то и дело, что фильм „Первые на Луне” — игровой, он лишь имитирует документальность. <…> Речь в этой истории идет не о прошлом — авторы предпринимают попытку создать новую реальность из стройматериалов прежней. Для этого они осуществляют деконструкцию „старого” и „нового” документального киноязыка, испытывая и демонстрируя нам возможности его метаморфоз. В этом смысле единственным фильмом последнего времени, составляющим контекст „Первым на Луне”, оказывается, на мой взгляд, лента „Ведьма из Блэра”, в которой предпринята похожая попытка. Фильмы эти сближает еще и то, что оба хороши как проекты. Оба заставляют зрителя скучать, начиная с того момента, как он, зритель, понимает принципы игры, затеянной авторами”.
Ингар Слеттен Коллоэн. Неизбежное крушение? Перевод с норвежского Н. Федоровой. — “Иностранная литература”, 2005, № 11.
“Политическое кредо Гамсуна основано на четырех принципах. Первый вытекал из его безусловно сильной любви к родине и реального исторического опыта: он верил, что маленькая Норвегия всегда была игрушкой великих держав. Второй принцип сформировался на горьком опыте наполеоновских войн и тяжких голодных лет, о которых ему твердили родители и дед. Он верил, что при первом же удобном случае Англия вновь подвергнет Норвегию голодной блокаде. Третий принцип был следствием первых двух: он верил, что сильная Германия помешает британцам и дальше строить козни против Норвегии. Четвертый принцип зиждился на концепции природных и жизненных сил. Эти силы для Гамсуна легитимизировали право сильнейшего: он верил в неотъемлемое, естественное право молодой Германии бросить вызов англичанам и мало-помалу оттеснить старую Великобританию, чья декадентская духовная чума — парламентаризм, демократия, эмансипация, индустриализация, консервированная еда, туризм — заражает все народы. <…> Выступление Гамсуна в поддержку нацистского режима не было вызвано ни болезнью, ни существенным изменением личностных черт, ни резким проявлением старческих процессов, ни давлением со стороны жены, Марии Гамсун, или иных людей. Он сам построил свой политический корабль и суверенно, последовательно направлял его в течение полувека”.
См. в этом же „норвежском” номере “Иностранной литературы” публицистику Кнута Гамсуна 1935 — 1944 годов (в переводе Н. Федоровой).
