А теперь? Новую жизнь углядишь не сразу. Но порою словно глаза открываются.

— Почему ко мне никто не идет? — недоуменно спрашивала моя старая мать. И не находила ответа.

Однажды, в нынешнюю, уже новую пору, нужно было что-то передать соседке Нине. Всего лишь забор между нашими дворами. Но какой… Его даже не перепрыгнешь, потому что деревянную изгородь крепит еще и высокая металлическая сетка. А с улицы через калитку тоже не войдешь. Там — овчарка с вершковыми зубами. Вот тебе и соседи.

Наш старый дом был иным. К тете Пане Иваньковой, к Петру Семеновичу вела огородная калитка, чтобы не бегать по улице, не давать кругаля, а шагать напрямую ночью ли, днем.

Потому что — соседи. Дальше — Коротковы, Митя, за ним — мать его, баба Поля, с дочерью и зятем. И к одним и к другим — тоже калитки, прямо с огорода.

Мария Яковлевна, насколько помню себя, еще от малых лет, и на работу ходила через наш огород и двор, чтобы зря ноги не бить. Каждое утро если не вижу ее, то слышу:

— Здравствуйте… На работу бегу.

Так и “бегала” всю жизнь.

Будничный утренний обряд всегда одинаковый:

— Вы тут живые? Здорово ночевали!

Это перелазом или дворовой калиткой пришла Прасковья Ивановна ли, баба Поля, тетка Таня Мирошкина.

— Вы тут живые?.. Ну, слава богу. А то я ноне сон видала нехороший…

Пришли на минуту-другую, попроведали — и к своим делам. Вечером можно и посидеть посумерничать. А теперь лишь утро.

Часто не с пустыми руками идут, с угощеньем:

— Пирожков ныне напекла, покушайте, какие уж получились…

— Погрызите моей моркошки… — Это баба Поля несет.

У тетки Фроси на огороде самые ранние огурцы и помидоры. На продажу. Колготы с ними, конечно, много: с января — рассада, потом — парники, открой, да закрой, да теплой водой поливай, да береги от утренников всякими покрывалами. Но этим жила. Первые овощи в цене. А разговеться несет соседям:

— Покушайте. Ваши еще не скоро… А у меня пошли.

Первая окрошка всегда из тети-Фросиных огурцов. Пахучая, на весь двор.

— Затеяла ныне блины… Простые, скородумки… Покушайте горяченьких…

— Маму-покойницу ныне во сне видала. Да как-то нехорошо. Пышек вот напекла. Помяните…

Это все соседские будни, когда прибегут за солью, за спичками, за щепоткой чая, денег занять до получки. Или позовут нашу тетю Нюру прийти и поставить банки от простуды; Алла Доценкова таблетку принесет “от давления”, сделает укол. По-соседски же можно на день-другой оставить ребятишек и не бояться за них: приглядят и накормят.

Нынче все по-иному: никаких огородных перелазов, калиток. Глухие заборы, железные сетки. И соседство иное.

Иван Александрович уже двадцать лет в соседях. У него огород — картинка. Раньше всех спеют помидоры, огурцы появляются в начале июня. Бывает, что сообщит с гордостью: “А мы уже едим огурчики. Помидоры у нас пошли…” Сообщит. Да я и вижу на грядках: спеет и зреет. Но чтобы угостил первым помидором ли, огурцом — этого не помню.

Написал эти строки. А назавтра, в час предвечерний, увиделись возле забора. Иван Александрович с женою — в своем огороде, я — в своем. Поговорили о базаре: кто что купил. Я разговелся базарными огурчиками, сообщил о цене. “А мы уж неделю свои едим”, — похвалился сосед, и, подтверждая слова супруга, его жена стала собирать с поднятых на шпалеры плетей зеленые, уже в ладошку, огурчики.

— Свои слаже, — сказала она, с улыбкой глядя на меня, и мне показалось, что рвет она огурцы для меня: вот сейчас подойдет и протянет тройку ли, пяток зеленцов. Даже неловко стало написанного вчера.

Но чуда не случилось. Супружница соседа, набрав в подол фартука огурцов, отправилась к дому. А я лишь усмехнулся: нет, чудес не бывает. И это не жадность. А просто — чужие…

Поневоле вспомнишь тетку Фросю. А ведь ее в округе, и вовсе не зря, считали скуповатой. И бабу Полю вспомнишь, сладкую морковку ее и слова: “Грызи, пока зубки вострые”.

Еще один сосед из новых, крепкий мужичок — Алексей. Добытной, хозяйственный. Во дворе у него куры, гуси, свиньи. Но я его ни отчества не знаю, ни фамилии. К нам во двор он забрел, при моей памяти, лишь один раз, и то спьяну. И я у него во дворе не был ни разу. Через огородный забор видимся, хорошо, если окликаем друг друга:

— Здорово живешь?!

— Слава богу. И тебе того же!

Вот и весь нынешний соседский обряд.

Помаленьку исчезли на улицах, возле ворот, скамейки, на которых летними вечерами люди сумерничали по-соседски. Прежде лавочки да скамейки со спинками или просто “колодки” — толстые, до блеска обтертые коряжистые вязовые да тополевые стволы стояли да лежали возле каждого двора. Там играла детвора, грелись на солнышке старики, к сумеркам, с огородом да скотиной управившись, прибивался народ рабочий, чтобы дух перевести. Хоть ненадолго, но выберутся “на колодки”. Мужики цигарки смолят. У баб — тары да бары.

Зимой собираются в домах. Огороды кончились, скотина — в стойле, а значит, и времени свободного больше.

— Приходите к нам посидеть.

— Чего не приходите?

Никакого угощенья, это — не праздники. Разве подсолнечных ли, тыквенных семечек нажарят… Кто с вязаньем придет: шерстяные носки ли, пуховый платок. Тихо постукивают спицы. Кто-то со штопкою или латаньем. Бедность была. Штопали пятки и следы носков или чулок, локотки, обшлага да вороты пиджаков да рубашек. А уж когда вынашивалось до того, что “не за что ухватить” и штопка не помогала, накладывались заплаты. Так порой и носили: латка на латке, живого места нет. Обновки появлялись очень редко. И они не покупались, а шились своими руками. Так дешевле. Недаром в ту пору к большим праздникам — Первомаю, 7 Ноября или сталинской Конституции — рабочим да служивым людям в награду, иногда на собрании торжественно вручали “за ударные успехи в труде” “отрез на юбку” или “отрез на рубашку”. Шили, конечно, сами. Наша тетя Нюра умела шить по выкройкам. Эти бумажные выкройки хранились бережно. Трусы ли пошить, рубашку, сарафан, платье… Кроили такими вот осенними да зимними вечерами на кухонном столе. А уж строчили сами, забирая нашу старую швейную машинку “Зингер”, приехавшую из Забайкалья. Она всем помогала.

Зимние вечера. Тихие труды и долгие разговоры про жизнь.

Рослая, сутулистая тетка Паня, приземистая кубоватая тетка Таня Мирошкина, тетка Фрося да баба Поля, тетя Шура да мать ее Ксения Ивановна, Коротковы.

Революция, Гражданская война да Отечественная… Раннее сиротство да горькое вдовство. Тяжкая работа. Голод да холод. Все вспоминалось.

— Ныне — белые придут из Голубинки, а назавтра — красные… Да зачнут стрелять, все горма горит…

— Папа у нас плотник. Такой хороший построил дом. Ну просто картинка. Его кораблем называли. Говорят: ваш дом как корабль… А вернулись — пустое место да яма. Бомба прямиком попала.

— Томка плачет: мамочка, я так исть хочу, аж голова кружится. Последнюю картошину ей отдала. Хочешь не хочешь, а иди на раздобудки. А куда итить? К Семикурганам, там, говорят, горчица осталась неубранная, под снегом можно насобирать. Или за хворостом с санками, через лед, на ту сторону. А потом обменять на свеклу. Да чтобы еще лесники не поймали… Санки отберут.

— Привезли нас под осень. Чистое поле. Сказали: тут и живите. Будет кулацкий поселок. Стали копать землянки…

— Мы бежим с дороги, на землю падаем. Да разве схоронишься. Самолет за самолетом, и низочко, прямо над нами ревут. Строчат из пулеметов. Детишков прикрывали… Да разве прикроешь…

Керосиновая лампа со стеклянным пузырем. Теплая печка. Низкий потолок. Тесные, но крепкие стены. И с хлебом уже наладилось. Желудевых лепешек не пекли, лебеду да вязовый лист не запаривали. С голоду уже не пухли. Бедность. Но можно жить. И потому о прошлом вспоминали спокойно, без слез. Долгие рассказы. Ксения Ивановна да Прасковья Ивановна, Татьяна Михайловна, Анна Алексеевна…