Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве. Поэт, эссеист, прозаик. Лауреат Второго литературного Международного Волошинского конкурса (Коктебель, 2004). Постоянный автор “Нового мира”.

Сородичи

Поездом шесть часов от Киева. Полустанок,

Станция или районный центр:

Полупустой до вечера спозаранок,

Пыльный и разморенный, где у коров фальцет,

А быков не видно, и, как огня, подранок

Боится пастушьей участи, но другой-то нет.

И меня до десятого класса пугала мама:

Учись, а не то коровам хвосты крутить

Езжай в Фундуклеевку! Большего срама

Я не могла представить себе.

Силосная яма За селом: меня успели схватить

За поясок. Мне было пять лет. А храма

В Фундуклеевке отродясь не строили: не надыть.

…На Маяковской, Пушкинской и в проулке

Лермонтова жила у меня родня:

На киселе вода — малорослы, юрки;

Разводили кролика, резали свиня,

Фрикативным “г”, словно гвозди в чурки,

Загоняли самость мою в меня.

Кукурузные налитые стебли, колорадский

Жук, черешня желтая и, как месиво из квашни,

Из садов выпирающий, душный, адский

Сноп сирени, загораживающей дом хохлятский,

Бабу Мотрю (как у Моне — в тени),

Уходящую, не допрошенную с пристрастьем,

Глубоко ослепшую — до немоты!

Дух земли моей — только ты со счастьем

Совпадаешь в памяти — только ты.

*      *

*

С этого берега по прямой

Бурый рубец найдя

Взглядом, вошли небольшой толпой

Под водопад дождя.

Остановясь супротив Крестов,

Помнишь, глядели мы:

Ливни, ливмя со всех городов,

Лили во двор тюрьмы.

Сороконожкой с мильоном ног

Мерзла вдали цепа —

Это на том берегу в острог

Входа ждала толпа.

Каждая капля, в Неву летя,

Шлепалась, как дитя.

Каждая мамка несла в кульке

Сердце свое к реке.

Чтобы отчизну свою спасти,

Не через ту тюрьму,

Но через очередь ту пройти

Ближнему своему

Я пожелала бы. Да, да, да.

Жалкая ты душа!

Волны пошли за грядой гряда,

Стоны мои глуша.

Сфинксы глядели друг другу в рот.

Строфы сплетались в дни.

Господи, разве же мой народ

Хором кричал: распни?

Хоть бы и так. Но порыв — сберечь

Сына, жену и кров —

Есть оправдание нас, сиречь

Сирот Твоих и вдов.

Кара твоя — непосильный Крест,

Видно Тебе с высот?

Боже, когда тебе надоест

Так любить мой народ?

*      *

*

Я вымыла полы и начала сначала

Планировать разбег, побег и перебег

На сторону врагов, которых обличала.

“Пустите на ночлег, — теперь я им кричала, —

Смотрите, я уже приличный человек.

Я правду не люблю, я ближних привечаю,

Читаю на убой и ем, как воробей,

А в прошлом у меня короткая такая

Безрадостная жизнь, я не грущу о ней”.

Мне открывали дверь то дьяволы, то черти,

Я растеряла все, что было у меня

Накоплено на смерть, и к следующей смерти,

Наверно, проклянет меня моя родня.

Но между двух огней — меж будущим и прошлым —

Особо не скопить, обратно не залезть

В космическую щель и выкриком истошным

Не подтвердить того, что ты на свете есть.

*      *

*

Я день скоротала, и свет погасила,

И спать улеглась, отвернувшись к стене.

Какая-то потусторонняя сила,

Паркетом скрипя, приближалась ко мне.

И тюль надувался, и таяли стены,

И капала капля, когда на крыльцо

Все предки мои от границ Ойкумены

Вступили и молча забрали в кольцо.

Общинные старосты, конюхи, бабы,

Царёвы крестьяне, стрельцы, звонари, —

Столпились покойнички поодаль, абы

Чего не случилось со мной до зари.

О, что я затронула нынче при свете,

Какие открыла гробницы во сне,

Что хлынули древние волости эти,

Как будто врата есть какие во мне?

О, книга моих совпадений с пространством

И временем, ты ли разверзлась на миг,

И кровная связь с переполненным царством

Небесным была установлена встык

На клеточном уровне, что ли. Ну, что вы

Молчите, славяне мои, издаля?

Мне страшно, но я не свободна от Слова,

Которое Бог и родная земля.

Я всех вас несу на хребте позвоночном

Века, но с того и загривок силен.

А гости молчат в соответствии точном

С молчаньем еще праславянских племен.

О, что вы оставили мне на прожиток

Разбитых корыт и колен окромя,

Хотя бы какой-нибудь слиток ли, свиток

О том, через что Бог помилует мя,

Хотя бы какой-нибудь в горсточку полбы,

Какой-нибудь сказки в грядущие сны!

О, кто вы, какие вы, темные толпы,

Мои Балалыкины и Зимины?

Пустите, Иваны, Ивановы дети,

Небесные силы, Господня родня! —

Шептала я им, а они на рассвете

Один за одним уходили в меня:

Курчане, тверчане, черкизовцы, ниже-

городцы, воронежцы, тульцы, а там

Древляне, поляне, кривчане и иже

Михаель, Ирад, Енох, Каин, Адам.

В теле письма

Пока ты в теле этого письма — и в каждой строчке теплишься, и между, — не снись мне так, чтоб я сошла с ума и, просыпаясь, плакала. Надежду оставь мне, заполняющий весь текст, влияющий на стиль письма и почерк.

А сны и явь — по-всякому — контекст, чтоб дорожить тобою, между прочим, и прятать, как в шкатулку, в письмена.

Извечная вина в височной доле пульсирует: ведь я была вольна тебя придумать правильным, дотоле, как ты ушел из этих страшных снов, в которых был надменен в каждом слоге, и всё тотчас рассыпалось — любовь, стихи, миры, созвездия и боги.

*      *

*

Когда наступят заморозки, в ночь, обвешанную зимних звезд горячих гирляндами, мы встретимся — точь-в-точь два близнеца, до этого незрячих. И я увижу, как же ты похож на родственника некоего, что ли, на брата, о котором сладко врешь своим соученицам в средней школе.

Казни теперь за ложь и воровство, скупись на ласку, не корми с ладони. Супружество — некровное родство (и не родство, как сказано в законе ошибочно) — увядший институт… Но если зябко в комнате и зыбко в той местности, где манну раздают и Млечный Путь — как детская присыпка, как негатив, где капельки чернил по черному разбрызганы, что млеко, родной мой, вспоминай, как ты любил меня, тебе чужого человека.