Если б Россия ограничилась отправкой в Индию караванов, то, наверное, русские купцы достигли бы Индии и навезли в столицы неведомых товаров. Но государство российское, сокрушив Золотую Орду, унаследовало особый тип отношения к пространству, характерный как раз для монгольского мира7, монгольской ойкумены: достигнуть Индии — значило овладеть ею. А овладеть — значило захватить все лежащее между Россией и Индией пространство целиком. Пусть даже такое скудное и суровое (за исключением нескольких волшебных оазисов), чуждое и неподатливое пространство, как закаспийская Азия. Поглотить — значит принять заключенные в этом пространстве смыслы и образы, как бы, повторюсь, чужды или экзотичны для российского сознания они ни были: несомненно, образ Тимура был одним из первых, прорвавшихся в имперскую российскую ментальность. Полководец, молниеносно овладевший всей Азией, и в том числе — Индией от Инда до Ганга, показался, возможно, привлекательным Павлу I — во всяком случае, приказ, который получило от него Донское казачье войско в лице войсковых атаманов Платова и Орлова-Денисова — целиком двинуться в Индию для завоевания ее — может быть, был навеян именно образом Тамерлана. Мы ничего не знаем о других, возможно сумасбродных, подоплеках этого приказа, несомненно лишь, что приказ был отдан и что казаки выступили и были остановлены только известием о смерти императора. В тот момент история, казалось, раздумывала над тем, не даровать ли Каспию историческую судьбу, а заодно и разыграть одну из самых невероятных своих партий, в исходе которой все мировое развитие могло получить совершенно иное направление. Дело в том, что после уничтожения адмиралом Нельсоном француз­ского флота при Абукире все попытки Наполеона I достигнуть все той же Индии через Египет и Сирию были, несомненно, обречены на провал: в Средиземном море целиком господствовали англичане и никакие десанты не были возможны. Тогда явился другой план: Франция, в союзе с Россией, посылает экспедиционный корпус до Астрахани, отсюда, по Каспийскому морю, недостижимому для англичан, союзники переправляются в Персию, а там через Герат, Кандагар и Кабул обрушиваются на Индию с севера, сокрушая могущество Англии на суше. Объединенные Россия и Франция! Да уж, истории всех наполеоновских походов, всего XIX столетия, да и мировой истории вообще была, возможно, уготована другая судьба, ибо при всей фантастичности этого замысла в нем не было ничего более невероятного, чем переход Суворова через Альпы или походы того же Тамерлана. Увы! — или во всяком случае — предприятию сему не суждено было сбыться: адъютант Наполеона, Дюрок, привез тщательно разработанный план совместной индий­ской кампании в Петербург спустя два месяца после убийства Павла I. Его сын, Александр I, мысль об Индии выбросил из головы как одну из безумных затей нелюбимого батюшки, а в европейской политике предпочел придерживаться традиционной союзнической ориентации на Англию и Австрию, что привело к многочисленным и хорошо известным последствиям. Покончив с героями 1812 года, вздумавшими объединяться в тайные общества заговорщиков, брат Александра, Николай I, однако, вновь прочерчивает воображаемые линии, соединяющие Москву и Петербург с Дели и Калькуттой.

Правда, молниеносное завоевание Индии не удалось. Теперь предстояло брать ее измором. Задача эта решалась без малого сто лет, но так и не была решена, ибо в ту пору англичане продвинулись уже гораздо севернее Индии и преграждали русским дорогу на юг в любом месте Азиатского континента, за исключением Китая. Однако завоевание Россией Средней Азии, которое совершенно необъяснимо без темы Индии на заднем плане, проводилось столь же тщательно, кропотливо и планомерно, как и «завоевание» Константинополя. Были отправлены в глубины Азии геодезические экспедиции, составлены карты, выстроены форты, опробована сила оружия российского в столкновениях с кочевниками, которые обычно бывали просто наемниками более могущественных фигур — эмиров Бухары или Хивы. После того как сила выяснилась за нами, в Среднюю Азию, как и везде, стали помаленьку проникать казаки, все более многочисленные экспедиции и «путешественники». Подобно российским исследователям, которые исподволь готовили колониальное завоевание края, в Средней Азии появилась английская агентура (английская миссия в Бухаре была основана уже в 1834 году), что в конце концов потребовало от империи более решительных действий и привело сначала (1866 — 1868) к взятию Бухары и Самарканда войсками генералов Кауфмана и Черняева, а в 1873 году — к военной экспедиции на Хиву генерала Кауфмана, которая после резни близ Хазавата конных туркменов и отряда полковника Ломакина положила конец бесчисленным розням, раздиравшим внутреннюю Азию, и навсегда прекратила попытки кого бы то ни было из ее властителей заявить права на исключительное правление в этом регионе. Вся эта огромная территория оказалась под протекторатом России, пока на рубеже ХХ века не была целиком включена в нее. Трагическая история завоевания Средней Азии написана, но неизвестна8. Одним из потрясающих культурных феноменов, появившихся сразу после войны, стали живописные полотна В. В. Верещагина, выполненные с оперативностью и достоверностью фронтовых фоторепортажей; его туркестанская выставка потрясла общество. Туркестан долго продолжал оставаться глубоко чуждой для России территорией, но все же вслед за военными сюда пришли чиновники, инженеры, затем — крестьяне-переселенцы. После революции, когда под разными предлогами сюда было высажено несколько «десантов» деятелей культуры, Туркестан неожиданно мощно сдетонировал в творчестве крупнейших писателей и художников9: с тех пор он существует в российском менталитете как совершенно особое духовное измерение. В «загадочной русской душе», и без того, быть может, не в меру многослойной, появился еще и такой потайной карман, как «внутренняя Азия»; причем это не Азия калмыцких степей, Салавата Юлаева и Пугачева и не Азия географическая, не Сибирь10 и не Дальний Восток, а именно «Туркестан»: как пространство творчества, подвига или совершенно особенного духовного опыта. Лучший боевик советской поры — «Белое солнце пустыни» — не случайно был снят именно в ландшафте фантастического Туркестана, смонтированного как великолепная мозаика: часть сцен снята на каспийском берегу, часть — в глубине пустыни, ибо древних городов, показанных в фильме, на берегу Каспия никогда не было. Древние города Азии, однако, не менее потрясающи, чем горы Памира или барханы Каракумов.

«Мучение Азией», которое началось еще у Хлебникова, продолжилось затем и у Платонова. Его глубоко поражает пустыня. «…Всю ночь светила луна над пустыней — какое здесь одиночество, подчеркнутое ночными людьми в вагоне… Если бы ты видела эту великую скудость пустыни!» — восхищенно восклицает он в одном из писем к жене11. Из донских степей Платонова не­одолимо влекло в Азию, как бы наоборот того пути, который прошли из Азии на запад многие кочевые народы. Один из лучших его рассказов — «Такыр» — разворачивается в ландшафте аскетически-скудном, едва пригодном для жилья12. Один из западных исследователей сразу замечает эту платонов­скую завороженность Азией: для Платонова «Туркмения — не только Туркмения, Средняя Азия не только Средняя Азия, Восток же оказывается сверх-Востоком, сверх-Россией и даже сверх-Европой»13. Для европейца, привыкшего к противопоставлению Запад — Восток, такая зачарованность писателя Азией по крайней мере примечательна. Нет смысла сейчас говорить о всех писателях и художниках, которые были околдованы Азией, о тех образах и красках, которые — в скудости или в преизбытке — заполнили собою «внутренний Туркестан», однако бессмысленно отрицать, что богатства этой духовной провинции прекрасны и обильны, а «тоска по Азии» может принимать в душе русского человека столь же злостные формы, как «тоска по Европе» или другой какой-нибудь обжитой и безопасной точке света.

II

Убежден, что вместить поэзию и мистику всех тех пространств, которыми до недавнего времени обладала Россия, ни одна человеческая душа не может. Возможно, «загадочная русская душа» (этот термин имеет право на существование только в кавычках) и имела отдельное измерение для хранения всех сокровищ бывшей Российской империи; но в действительности оказалось, что богатство это избыточно — поэтому империя и развалилась. Смысловое поле сузилось, распалось на отдельные локусы, но стало и более обжитым. Однако в пору созидания и роста империи задача виделась в прямо противоположном ключе: создать исполинскую кунсткамеру, в которой все, чем богата и знаменательна теперь Россия, было бы выставлено и отображено. Что, собственно, и было сделано в новой столице. Так же не случайно и создание Музея Востока в С.-Петербурге в 1818 году. Не случайно и стояние императора Петра с подзорной трубой на крепостной стене Дербента, он озирал неведомый горизонт и желал знать, что там, за горизонтом. В этот момент помощник его и секретарь, князь Кантемир, срисовывал в походный блокнот странные знаки, с давних пор выцарапанные на камне: тут были значки зоро­астрийцев, христианские кресты, суры из Корана… Все это надо было как-то совместить, уместить в одной, пусть даже не его, Кантемира, голове, но все же во главе, так сказать, империи. Вот тут-то, именно на этом историческом рубеже и именно для России, и возникает эта титаническая задача: тотальная география Каспийского моря — как описание всего, что его окружает. Для этого требовалась титаническая работа. Для этого требовались передовые и смелые люди, готовые пядь за пядью описывать новые земли государства Российского.