“Любовь — это поезд Свердловск — Ленинград и назад”, — пел некогда Александр Башлачев. Кажется, герои “М + Ж” Катя и Сергей восприняли эту строчку буквально. Разве что географические пункты здесь другие: Сергей живет в Москве, Катя — в неназванном, но легко угадываемом Минске. Они любят друг друга, но жить вместе категорически не хотят — Сергею скучно в белорусской столице, Кате неуютно в российской. А потому влюбленные при каждой возможности мотаются из Москвы в Минск и наоборот, все остальное время общаясь при помощи телефона и компьютера…

Впрочем, пересказывать фабулу “М + Ж” — занятие совершенно бессмысленное. Ибо секрет не столько в ней, сколько в том приеме, который придумали для ее передачи авторы. Повествование ведется поочередно каждым из героев, все эпизоды “проигрываются” и с мужской, и с женской точки зрения (за “М” отвечает, естественно, Жвалевский, за “Ж” — Пастернак). Получается очень трогательно и невероятно смешно.

Плюс к тому соавторы не пытаются выдать качественное чтиво за “настоящую” литературу — случай в современной отечественной беллетристике едва ли не уникальный. У нас ведь детектив не детектив, если в нем герои о Бердяеве как следует не порассуждают. А уж женский роман без астрологии, зодиака и кармы и вовсе существовать не может. И вдруг люди честно, прямым текстом сообщают: “Мы пришли вас развлекать”. И даже не пытаются намекнуть, что “М + Ж” — это аллюзия на “Мужское-женское” Годара или еще что-нибудь в этом роде.

Известно, что сиквел, как правило, получается слабее исходного текста. Но у Жвалевского и Пастернак каждая следующая книга выходит если и не удачнее, то уж точно не хуже предыдущей. А главное, она всякий раз оказывается немного другой. И потому благодарный читатель с нетерпением ждет продолжения и немножко грустит, зная, что четвертая “серия” должна, по замыслу авторов, оказаться последней.

±1

Ольга Орлова. Газданов. М., “Молодая гвардия”, 2003, 276 стр. (“ЖЗЛ”).

По поводу этой книги в сетевом “Русском Журнале” в свое время развернулась чрезвычайно смешная дискуссия. Станислав Никоненко обвинил Орлову в плагиате, коллеги-газдановеды вступились за Орлову, слово дали и издателю, и автору. Весь спор почему-то вращался преимущественно вокруг того, кто первым написал про фотографию маленького Гайто: “Его оттопыренные уши вслушиваются в звуки мира”. По-моему, радоваться надо, если на такое кто-то позарился, да еще и подписал своим именем.

Справедливости ради отметим, что сама эта фраза присутствует в книге Орловой в несколько улучшенном виде, но разного рода “оттопыренных ушей” здесь тем не менее хватает. Элементарные ляпы, стилистические неуклюжести, наивный биографизм интерпретаций, характерная для серии в целом пафосность соседствуют у автора с интересными находками и впервые публикуемыми деталями.

Не лучше ли было переиздать к 100-летнему юбилею прозаика монографию “первооткрывателя” газдановского творчества Ласло Диенеша, впервые выпущенную больше двадцати лет назад в Мюнхене, а в 1995 году перепечатанную небольшим тиражом во Владикавказе и практически не дошедшую до Москвы? Наверное, лучше. Но по воле издателя книга Орловой стала (и, по всей видимости, на долгое время останется) единственным общедоступным жизнеописанием замечательного писателя. Вариант, конечно, неидеальный, но вполне приемлемый, особенно если сравнивать ее не с исследованием Диенеша, а, скажем, с биографическим романом о Газданове все того же Никоненко, где наличествуют не только “оттопыренные уши” младенца, но и “красная сморщенная попка” новорожденного.

1

Лоренс Даррел. Месье, или Князь тьмы. Перевод с английского Л.  Володарской. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2004, 334 стр.

История беллетристических упражнений на гностико-тамплиерские темы четко делится на два основных периода: до появления “Маятника Фуко” и после. “Месье” написан в 1974 году, однако к русскому читателю он пришел только сегодня, а потому неизбежно будет читаться на фоне второго — и лучшего — романа Умберто Эко. Увы, такого чтения ни эта книга, ни прочие части “Авиньонского квинтета” (“Месье” эту пенталогию открывает) не выдерживают. Спасибо итальянскому медиевисту, теперь невозможно всерьез воспринимать пафосные описания египетских мистерий или глубокомысленные рассуждения банкира-мистагога, срывающиеся в усредненный псевдоинтеллектуальный кич, достойный какой-нибудь Ольги Токарчук или, прости Господи, Федерико Андахази.

Но хуже другое: “Месье” и другие романы авиньонского цикла выглядят откровенной пародией на шедевр самого Даррелла (зачем издатели лишили фамилию автора второй “л” — загадка) — знаменитый “Александрийский квартет”. Все основные составляющие пенталогии — важнейшие сюжетные ходы, композиционные приемы, герои, ключевые мотивы, роковая еврейка, связь брата с сестрой, карты Таро — все это словно бы сошло со страниц “Квартета”, потеряв по дороге что-то самое важное. Собственно, понятно даже, что именно.

В александрийской тетралогии эзотерическая символика занимала положенное ей место в общей структуре, прилежно работая на романное целое. Действие было снабжено двумя рядами мотивировок — психологических и мистических. В авиньонском же цикле первые полностью подчинены вторым. Как результат — раздуваясь в количественном объеме, “Квинтет” теряет в объемности изображения.

По сути, перед нами не роман, а гибрид гностического трактата в образах (весьма картонных, надо сказать) и путевых заметок. Назойливый аллегоризм, в “Квартете” едва намеченный, здесь становится основным приемом. Даже центральный сюжетный элемент, любовный треугольник, для одного из героев — лишь “избавленная от телесной оболочки иллюстрация гностической инкарнации, известной по множеству древних текстов”, для другого, не столь продвинутого, — “прототип новых биологических отношений, которые предвещают появление другого общества, основанного на свободе женщины”.

Об опасности подобной метаморфозы предупреждал еще “Квартет” — самая эзотерическая и аллегорическая из частей тетралогии, “Клеа”, вышла явно слабее всех прочих. Однако александрийские романы спасала авторская ирония, неизменно остранявшая всевозможные “тайные смыслы”. Здесь же все всерьез.

В результате “Месье” выглядит не слишком уклюжей попыткой повторить уже разгаданный фокус, а путь Даррелла провоцирует на размышления о печальной участи крупного писателя, превратившегося в собственного эпигона.

1 См. также: Василевский Андрей. На платочке. — “Новый мир”, 1992, № 6. (Примеч. ред.)

“ГОЛОСА ШИЛОВА” (1)

Однажды поэт и ученый Валентин Берестов, зная, как я люблю и ценю авторское чтение, сказал мне: “Хотите услышать голос Пушкина?”

Если бы я не знал, с кем разговариваю, то решил бы, что это — неудачная шутка.

Берестов и раньше “показывал” мне голоса. В имитации авторской манеры Бориса Пастернака, Алексея Толстого, Маршака и Чуковского он был пугающе убедителен — особенно когда тот, кому это показывалось, был знаком с оригиналом. Я имею в виду не столько факт личного знакомства, сколько сохранившиеся аудио- или видеозаписи, которые собеседнику Валентина Дмитриевича могли быть известны.

Проживи Пушкин восемьдесят, а не тридцать семь лет, познакомься он каким-нибудь чудом с Эдисоном, окажись перед фонографом, как оказался перед ним в начале 1890-х великий американец Уолт Уитмен — уже почти умирающий, но еще звучащий, — словом, если бы… Но гадать тут не стоит, и все, что нам остается, — это письменные воспоминания современников, слышавших, как читал Александр Сергеевич.