Разумеется, все это густо присыпано перцем иронии и самоиронии, растворено в не лишенной забавности доверительной болтовне с читателем, подмаргивании и перемигивании с ним. Дескать, мы с тобой, читатель, против обывательской культуры, мы интеллектуалы, но презираем изъеденные молью обывательские ценности, дразним толстых буржуа, давай дразнить вместе? Особое качество текстов Маруси Климовой — неустойчивость смысла, когда любая интерпретация может быть оспорена.

В аудитории, где аплодируют дерзости, с которой автор крушит авторитеты, он легко подтвердит: да, всю нашу литературу надо на помойку, именно это я и хотела сказать. (Вообще-то это было, было и было, и желтую кофту полагается годам к двадцати пяти снимать.) Там же, где требуется соблюдать некоторые литературные приличия, единомышленники и интерпретаторы будут объяснять: это удар не по самой культуре — это удар по обывателям, по стереотипу восприятия, по массовому сознанию, это “деконструкция классического канона”, “борьба с коллективным безумием”, “индустрией набивки чучел, в которую превратилась окружающая культура”. (Цитаты взяты мной из статей Ольги Серебряной и Андрея Аствацатурова: шедрый “Топос” не жалеет места для дифирамбов собственному автору, демонстрируя новое понимание литературной этики, недоступное старым толстым журналам.) И вообще — Маруся Климова, мол, шутит, прикалывается, ёрничает, — кто ж не понимает шуток?

Это мне напоминает сцену из одного американского фильма, когда группа подонков ломится в автомобиль с явным намерением ограбить хозяина и угнать машину, осыпая его при этом грудой оскорблений, но тут из окна автомобиля высовывается дуло автомата, и предводитель шпаны деланно хохочет: “Но-но, парень, ты что, шуток не понимаешь?”

1 Не без некоторого колебания вывожу я имя “Маруся”. Но как, в самом деле, сокращать подобный псевдоним? Не писать же Климова? Ведь никакой такой Климовой не существует, есть “Мурка, Маруся Климова”. Всего правильнее было бы, следуя духу первоисточника, и употреблять для краткости это ласкательное имя “Мурка”. Но — тогда уж не миновать упреков в фамильярности. Вот и остается одно — Маруся.

Определение “молодой” весьма условно: мало того что возраст литературной юности не ограничен, так это еще и весьма преходящий показатель. Впрочем, у двух “взрослых” ведомств, которые стремятся выпасать молодую литературу на просторах отечественной словесности, дабы она тучнела и была изобильна медом и молоком, есть свои представления о том, с какого возраста литератор уже необратимо не молод. “Дебют” имеет дело с литературным детсадом, по-другому не назовешь, — с писателями до двадцати пяти лет (включительно), и старается держать возрастной ценз жестко; Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ Сергея Филатова определяет для Форума молодых писателей в Липках порог в тридцать пять, но не редкость встретить на семинарах и тех, кому, как говорится, “за”.

Однако дело не в возрасте. Вряд ли в сегодняшнем изобильном разнообразии можно однозначно определить, какая литература “молода”, да и вообще — хорошо ли это, если она молода? Ничего нового, собственно, в литературу сам факт молодости не привносит, так же как никаких достоинств априори ее не лишает.

А просто талантливых людей и разнообразных литературных находок — много.

Один из наиболее ярких “дебютов” за предыдущие пять лет, на мой взгляд, — Сергей Шаргунов. Можно по-разному относиться к этой весьма спорной фигуре современного уже, видимо, истеблишмента (переведем как “хозяйство”), но повесть “Малыш наказан” была по-настоящему вдохновенной вещью, в которой прорастала острая трава-осока отчаяния, сочилась какая-то совсем нездешняя тоска. Отблески тех прозрений встречаются и на страницах “Ура”, когда, например, речь идет о стариках, которые “вылупляются куда-то”, но изо всех сил привносимый автором политический трезвон и неуемное “моралите” отличают эту вещь от первой самым невыгодным образом. Впрочем, посмотрим, почитаем в следующем номере “Нового мира” новое сочинение Сергея Шаргунова “Как меня зовут?”. Что ни говори, он деятель, который известен нам по меньшей мере пять лет, хотя ему самому еще не исполнилось и двадцати пяти. Он уже поэтому в своем праве.

Навскидку другое звонкое имя — Василий Сигарев. Его пьесы с самого начала были отмечены совсем недетской зрелостью. “Черное молоко”, “Божьи коровки возвращаются на землю”, “Пластилин” известны и тем, кто вообще не следит за превратным течением литературного процесса, что бы мы под таковым ни подразумевали.

Есть целая плеяда авторов, кто входит в современное пространство как бы плечом к плечу. Кто начинает сегодня и кому предстоит определять завтра идейную среду, в которой мы обитаем. Просто в одно примерно время родились. Впрочем, разброс все же довольно широк. Ну, скажем, конец шестидесятых — начало восьмидесятых.

Каждый, кто выступает сегодня, следует собственному маршруту, и поделить всех аккуратными порциями по направлениям можно только в порядке мелкого интеллектуального мошенничества, фокуса-покуса.

Впрочем, перечислить писателей через условную запятую можно по темам, которые их занимают. Скажем, Денис Гуцко, Аркадий Бабченко, Александр Карасев и Захар Прилепин нацелены на осмысление того трагического военного опыта, который получило наше поколение1. Писать о таком — значит давать возможность воочию представить происходящее и тем, кто его не знал, не хотел знать. В произведениях этих писателей нет осмыслений социального, экономического, политического порядка — мы не узнаём, зачем так несправедливо, часто бессмысленно гибли в Чечне наши сверстники. И, возможно, не нашему поколению удастся дать ответ на этот вопрос. Может быть, его и вообще не удастся дать. С тех пор как в течение двух-трех лет, как раз пришедшихся на мое обучение в пятом — седьмом классах, простые и понятные схемы сражений в ясных учебниках истории, объясняющих события как по нотам, сменились многочисленными, чуть ли не от четверти к четверти меняющимися апокрифическими сказаниями под грифом “Одобрено к преподаванию в средней школе Министерством образования”, я гораздо с большим скепсисом отношусь к самой возможности внятно изложить, не то что объяснить происходящие исторические события.

И произведения писателей о войне чаще всего очерковы. Серия выхваченных из жизни эпизодов, зарисовок — таков рассказ не рассказ, повесть не повесть “Запах сигареты” Александра Карасева. Менее прерывистое дыхание, ббольшая цельность в его рассказах о мирной жизни — “Наташа”, “Необыкновенный студент”… Ну так ведь мирная жизнь и течет иначе — плавнее, размеренней.

Денис Гуцко тоже пишет о войне короткими набросками, вспышками-миниатюрами, объединенными в циклы, — повести “Апсны Абукет” (“Букет Абхазии”) и “Там, при реках Вавилона”. Его вещи напоены тонким философским дыханием.

Есть свои сложности в том, как эти авторы встраиваются в “мирную” жизнь. Каждый преодолевает их по-своему. Для Захара Прилепина этот барьер, возможно, окажется легче — чувствуется очень серьезная поступь в “Патологиях”. Возможно, с трудностями столкнется Аркадий Бабченко, о котором непонятно почему заявляют, что он прекратил писать, тогда как нетрудно, набрав имя в поисковике, найти его новые рассказы. Казалось бы, те, у кого столь серьезный опыт выживания в условиях, о которых самое мягкое, что можно сказать, — экстремальные, должны воспринимать все последующее, “мирное”, как увеселительную прогулку. Но опыт наших сверстников свидетельствует об обратном. Вот и молодые авторы перед распутьем: о чем писать, если не о войне? Получится ли писать о гражданской жизни так же? Или надо как-то иначе? А может, не так плохо, если автор известен по одной своей теме, которую хорошо знает?