Мало мне этого, боялся я, что дед все-таки забудет. Такой же точно договор заключили мы с отцом. Тут было вообще забавно, потому что мой отец, Кузнецов Василий Герасимович, был стопроцентным атеистом, член партии с восемнадцатого года, важная шишка. Я, правда, вырос без него: они с матерью развелись, когда я был еще ребенком. Но на старости лет они с матерью опять сошлись, и только тогда я узнал своего отца — уже в старости, на пенсии и отнюдь не того большевика-ортодокса, каким он был всю жизнь, а скорее наоборот... И мы с отцом тоже договорились: что если он умрет и окажется, что тот свет есть, то он даст мне весть оттуда любой ценой. Поскольку в те времена я сам был своего рода шишкой — известным советским писателем и членом партии, конечно, — то это должно было выглядеть забавно: такой договор между двумя коммунистами, из тех, кого называют элитой советского общества: дать, мол, друг другу знак с того света, если он есть.

Дед умер глубоким стариком в 1962 году, прожив девяносто два года. Он был 1870 года рождения, ровесник Ленина, только никто его юбилеев не справлял. Бурная и тяжелая жизнь большевика свела моего отца в могилу гораздо более молодым: он умер 65-ти лет от роду, через два года после деда. С тех пор НИ РАЗУ никакого знака, ни ползнака я от них не получал. Я говорил об этом близким и знакомым, разводя руками: ну уж какое там привидение, ну хотя бы уж просто приснился бы тот или другой! Снились все, кто угодно: Сталин мне снился, с Лениным я однажды в ложе театра сидел, Гитлер снился, Хрущев — тот вообще почему-то больше десятка раз снился, и все знакомые, и близкие, ну, все, кто угодно, снились. Отец же и дед — ни разу!.. Ни разу.

До прошлого, 1978 года. Это значит, со смерти деда прошло шестнадцать лет, со смерти отца — четырнадцать. И вдруг в прошлом году они мне приснились ОБА сразу, в одном сне. Приснились как-то прозаически, ничего особенного не говорили, не делали, просто мы все трое были в одной комнате. Обычное для снов нарушение реальности было в том, что каждый из нас выглядел в максимальном своем возрасте: дед как девяностодвухлетний, отец как шестидесятипятилетний (хотя такими они в жизни не встречались, последний раз дед и отец видели друг друга еще перед войной). И я с ними был не довоенный мальчик, не послевоенный спорщик, а я сегодняшний, взрослый человек под пятьдесят. Этот сон приснился мне в ночь на 4 сентября 1978 года. Я имею обыкновение записывать оригинальные сны — некоторые пригождаются при литературной работе, а кроме того, я давно исследую очень интересную разновидность снов: так называемые “эмигрантские сны”, очень любопытная вещь. Так что я знаю точную дату, потому что сразу этот сон записал. К сожалению, проснувшись, я не помнил, о чем мы с дедом и отцом говорили, осталось лишь впечатление, что — ни о чем важном. Но поразительно все же было, что они так долго — четырнадцать и шестнадцать лет! — не снились, а тут вдруг взяли и приснились сразу оба! И я был разочарован, что ничего такого не случилось: ни тот, ни другой, в порядке выполнения договора, ничего из того, о чем я их так просил, не рассказали. Ну, просто обычный сон, когда плетется все, что угодно, ну, вот наконец и дед приснился, и отец приснился, вынырнули наконец и они из глубин компьютерной памяти мозга. Лишь чуть-чуть странно было, что вот сразу — ОБА. Нет чтобы как-нибудь по очереди, а именно ОБА. В целом я был разочарован. Ну, записал для порядка — и тут же забыл. Итак, значит, этот сон был у меня в ночь на 4 сентября 1978 года. Следующую ночь, на 5 сентября, я не спал; признаться, я писал беседу для радио “Свобода” № 233. Она писалась плохо, долго, мучительно, а я уперся: вот кончу во что бы то ни стало, и все равно она получилась такая слабая, что я ее потом забраковал. Вместо нее 233-м номером идет теперь эта, что вы слушаете.

Утром 5 сентября, после бессонной ночи, я сел завтракать — и вдруг словно два ножа ударили в грудь и пошли разрезать грудную клетку на две части: это и был инфаркт. Ну, карета “скорой помощи”, больница и так далее. Потом я лежал в палате и думал: так что же получается, дед и отец все-таки дали сигнал? С этим вопросом остаюсь и по сегодня. Примечание: и опять с тех пор они больше мне не снятся. Снились только раз, за двадцать с чем-то часов до инфаркта, в последний раз, когда я спал перед инфарктом. И я, знаете, как-то уже больше и не хочу, чтобы они снова приснились...

Ну вот, а теперь о самом главном: получилось так, что мне и спрашивать не надо у людей, переживших клиническую смерть, я сам прошел ее дважды, в больнице, в Лондоне.

Что я в это время видел?

НИ-ЧЕ-ГО.

Как жаль... Право, жаль. МОЯ смерть выглядела оба раза как самое обычное засыпание. Вот я еще вижу врача, вот что-то делают, я закрываю глаза — и как бы заснул, без сновидений. Просто ничего. Потом открываю глаза, вижу того же врача, думаю, что прошло пять минут. Оказывается, прошло несколько часов и за это время мое сердце останавливалось, подключали машины, вставляли в горло шланги, кололи, метались, боролись несколько часов, а у меня впечатление, что я всего лишь вздремнул, забылся на пять минут. Уснул. Без всяких снов. Проснулся — живой. Если бы не проснулся — то, значит, умер? И не знал бы, по-видимому, уже ничего об этом?

“По-видимому” — я осторожно оговариваюсь. Потому что как же быть с показаниями тех, кто что-то видел? Опять загадка. А вообще, пока я лежал в английской больнице, такого насмотрелся, что, право, стоит рассказать. Ей-богу, только ахнуть можно. Я попробую как-нибудь — в будущих беседах.

Бобышев Дмитрий Васильевич родился в 1936 году. Окончил Ленинградский технологический институт. Принадлежал к плеяде молодых поэтов из ближайшего окружения Анны Ахматовой, посвятившей ему стихотворение «Пятая роза». С конца 70-х годов живет в США. Автор нескольких лирических книг, вышедших на Западе и в России, и получивших широкий резонанс мемуаров «Я здесь» (2003).

“Боинг”

Высоко пепелится

белесый по синему след.

Летит неотмирная птица:

то ли есть она, то ль ее нет.

Вот и след разметало

по периметру бледных небес, —

сплав пластмасс и металла,

дух из бездн?

Не скажи, миллиардная штука, —

мы летали не раз.

Неужели ты кукла, ты шутка,

неужели не гулко и жутко

сердце бухало в нас?

Залетая

за оранжево-жаркий рубеж,

золотым залитая,

желто-рыжей ты делалась, беж...

И откуда выпрастывал силы? —

А землились мы с ней

мимо белых и синих,

чуть не черных огней.

Мимо темно-хвостатых

оперений наш плыл фюзеляж,

оставляя гигантку в остаток:

— Слазь, летатель, — земля ж!

Разорвала разлукою тело

на четыре огня

и в ядре громовом улетела

от меня.

Душенька

1

...Она мне была нужна,

я тоже ей, для того же,

так как желала меня, нежна,

в жарких крапинах ее кожа,

что хотел я трогать и обонять,

касаясь губами, гладя ладонью,

обожая каждую пядь,

нежа ее и вдоль, и вспять

ложбиною молодою.

Жаль, но ее приходилось красть

(а небылицы внушались мужу),

чтобы нам отведать вдвоем и всласть

эту ловитву, приваду, страсть,

что цвела из нее наружу.

Я осуждал себя: плохо, грех...