Человеческая психика — странная вещь. Изучай не изучай, прочитай хоть сто учебников, хоть двести, кажется, уже всё знаешь и об архетипах, и о травме рождения, и обо всём, ответишь себе на девяносто вопросов, а на сотый — самый главный в твоей жизни: почему за плямканье-чмоканье распломбировавшегося попутчика с нижней полки — может, хорошего человека, может, гения, может, спасителя человечества — готов убить раз и навсегда, ни секунды не задумавшись о его детях и об уникальности человеческой жизни: забить ногами в тамбуре (я никогда не бил человека ногами), вонзить в глаз вилку (я никогда не вонзал в человека вилки) и выбросить из мчащегося по просторам моей Родины поезда (я никогда никого не выбрасывал из мчащегося по просторам поезда).
Имя какого страшного, неприкасаемого бога зашифровано для меня в грамматонах ТС и ТШ ? Кому я приношу в жертву свою бессмертную душу и души своих соотечественников? А вы, уважаемые две трети, кому молитесь вы, заслышав, как трут пенопластом стекло? Что это — инстинкты, рефлексы, информация об опасности, затаённая в генной памяти? Какой из зверей Апокалипсиса цыкал зубом, пожирая моего пращура?
Кстати, об Апокалипсисе. Что такое ад, где плач и скрежет зубовный, я узнал в девятнадцать лет, когда уехал со стройотрядом на всё лето на Камчатку. Восемьдесят девятый год — начало эпохи развала и частного предпринимательства; не проработав вместе и недели, разбрёлся кто куда по шабашкам и халтурам и наш отряд. Быстрый и лёгкий заработок я поочерёдно находил, браконьерствуя красной икрой, спекулируя водкой и тайваньской косметикой и катая в нарды морячков — пока не докатился до женской зоны в качестве вольняшки-разнорабочего, откуда чухнул так, что оказался за триста километров от ближайшего населённого пункта, в тайге, на пару с таким же, как я, студентом-филологом, но двумя курсами старше, — гуманистом-гуманитарием, руховцем, отслужившим в Советской армии. Я делал раствор, он клал шлакоблоки — мы строили дом для каких-то новых людей в центре вселенной. Спали в одном вагончике, ели из одной миски, он читал привезённых с собой Маланюка и Терелю, я — купленных в Петропавловске Вежинова и Беккета. Жить вместе нам предстояло два месяца — пока не сдадим объект и не получим деньги.
Первая, вторая, третья ночи прошли нормально, а на четвёртую мой сосед — не помню его имени: Сергей не Сергей, Владик не Владик, нет, не помню — начал во сне скрипеть зубами. Когда скрипят человеческие зубы, кажется, весь мир, затаившись, замолкает: ни один лесной житель не смеет подавать свой голос, когда царь природы человек скрежещет зубами. Подчиняясь какому-то древнему — сродни ударам тамтамов и шаманским пляскам — ритму, человеческие челюсти давят и крошат друг друга, да так и не могут ни раздавить, ни раскрошить. И ты лежишь, как и всякая другая тварь, окаменев от страха и ненависти.
Скрежет зубами во сне — это что-то с психикой, так психика себя выражает, говорит, когда по-другому сказать не может. Это сигналы, вопросы, попытка завязать диалог. Прошло ещё две или три бессонные и чёрные для меня ночи — и диалог завязался, моя психика отреагировала на сигнал: наутро то ли Сергей, то ли Владик рассказал, что я во сне ходил с открытыми глазами по вагончику, аккуратно обходя стол, стулья, ящики и что там было ещё в нашем жилище, подолгу останавливался около окна и замирал, куда-то глядя. Нары моего соседа находились как раз под окном, и он проснулся от того, что моя тень лежала на его лице.
В детстве я был лунатиком — по крышам не гулял, вообще из дома не выходил, просто иногда, время от времени, не обязательно в полнолуние, ходил во сне по квартире. Чаще всего меня отлавливали около окон, отводили обратно и укладывали в постель. Родители из моего лунатизма трагедии не делали, в больницы не сдавали, и годам к десяти лунатизм исчез сам собой. Оказалось — нет.
Когда я заметил — а не прошло и недели с начала нашей совместной жизни, — что мой сосед ложится спать с ножом, я стал делать то же самое: ножа, в отличие от миски, котелка, вагончика и мира, у нас было два — у каждого по ножу. Однажды, это было, когда мы ещё разговаривали, сосед рассказал, что не умеет обращаться с лунатиками и не знает, что с ними делать — будить или не будить; не знает, что может произойти с лунатиком, когда его неожиданно разбудят, — и что когда он увидел меня около своих нар с ножом с руке, то достал из-под подушки свой, просто достал, но в следующий раз достанет не просто, потому что я стою у окна и смотрю в него долго, слишком долго, дольше, чем выдерживают человеческие нервы.
И в самом деле я как-то проснулся в крови и с порезом на левом плече — сосед объяснил мне, что это я сам, споткнувшись обо что-то, себя поранил, но я-то знал, что не было ни одного случая, когда бы я во сне себя поранил.
Если правда, что человек в течение своей жизни проживает несколько, то эти два месяца в вагончике на Камчатке, когда полночи боялся и ненавидел я, а мой сосед скрежетал зубами, а другие полночи не спал, боялся и ненавидел он, — самая длинная из них, и я не хотел бы, чтобы она повторилась.
Я понимаю, что моя история избыточно сюжетна, литературна, вижу её продолжение в теме двойничества: бессонница, делящая личность на от и до, или, напротив, — сон, соединяющий две личности в одну, разрываемую антагонизмом несовместимости, отсюда проблемы самоидентификации и, допустим, ответственности за то, что сделал или не сделал человек с другим человеком, — что-то очень похожее на доброкачественный литературный вымысел наподобие “Бойцовского клуба” или “Тайного окошка, тайного садика”, поэтому я опускаю в своём рассказе кульминацию и некоторые, пусть и важные, подробности, например выбитые зубы (нетрудно догадаться чьи), делёж полученных при расчёте денег и кое-какие ещё.
Что же касается ада, то всё совпадает: и тьма внешняя, и скрежет зубовный, и даже “ад — это другие”.
Но если не кульминация, то хоть какая-никакая концовка у истории всё же должна быть. Хорошо было бы закончить её так: с тех пор как вертолёт забрал нас, я не видел больше Сергея-Владика; как-то раз, вспомнив о нём и удивившись, почему не встречаю его в университете, я поинтересовался в деканате, не отчислился ли студент такой-то, и мне ответили, что студент такой-то никогда и не зачислялся, точнее — нет и не было в университете студента с такими фамилией-именем. Но это будет неправдой: я никогда о нём не вспоминал, не ходил в деканат наводить справки, а то, что я никогда потом не видел его, — так это как раз должно удивлять меньше всего.
В своде персональных канонов и исключений, предпочтений и антипатий, который — назови его личностью, душой, своим “я” или как-нибудь ещё — руководит твоим характером, твоими поступками и каждую секунду создаёт твою жизнь, что, по твоему ошибочному мнению, проходит сама собой, на миллион “почему” приходится одно “потому что”. В большинстве случаев причины отделены от следствий веками, и понять, почему поступаешь так, а не по-другому, не хватит никаких мозгов. Ни твоих, ни моих, ни Фрейда, ни Фрэзера — ничьих. Тем ценнее тот один на миллион случай, объяснить который ты можешь.
О сне во сне
Всё прочее — литература, синтаксис.
Х.-Л. Борхес, “Искусство оскорбления”
Имеет ли сон во сне какое-либо отношение к явлению “текста в тексте” или у такого сна совсем другая природа и другие психологические механизмы? Давайте посмотрим.
Одно время мне постоянно — из ночи в ночь на протяжении года — снилось, что я просыпаюсь, но не по-настоящему, а как бы на полдороге: я знаю, что сплю, ощущаю, что мне необходимо проснуться (потому что мне во сне угрожает нечто ужасное, а я в каком-то лабиринте и не могу укрыться от жути — в общем, ничего необычного, всё как у всех), но не могу — не знаю, как это сделать. Перепробовав все средства (я уже не помню какие, наверное, сверхъестественные), я наконец понимаю: выход там, где вход (Берроуза я тогда ещё не читал) — и начинаю вспоминать (во сне, естественно), как именно я засыпал: в какой последовательности о чём думал, какую книгу читал, пока не заснул, с какого бока на какой повернулся и т. д. Восстановив последовательность всех стадий или этапов засыпания, я начинал выбираться из сна тем же путём, но в обратном порядке: перевернуться на бок, вытащить руку из-под подушки, воспроизвести, но задом наперёд, строки книги (мне, с памятью-решетом — чисто по Хаксли с его теорией элиминативной функции мозга, — помнящему не более трёх-четырёх цитат, во сне казалось, что я сумел дословно восстановить всё, что прочитал на ночь, и более того — могу выстроить прочитанные слова и фразы в обратной последовательности). И мне удавалось проснуться! Я нашёл свой универсальный способ выхода из сна во сне. Я включал бра и понимал, что проснулся.
