Маяковский обрадован, но не смущен. Он одним глотком выпивает стакан остывшего чаю и, кусая беззубым ртом папиросу, победоносно глядит на сидящего тут же репортера „Биржевки”, который незадолго до этого взирал на него свысока».

Во всех последующих мемуарных сборниках — от 1958 до 1967 года, включая и сегодняшний, — ни Гоголя, ни «беззубости» нет и в помине. Остался только Мусоргский и «кусая ртом папиросу». Вот и гадай: идеологическим был в поздние годы подход К. И. к своему письму в этом фрагменте или чисто вкусовым, когда сравнение еще и с Гоголем помешало «теме темперамента», а реальная маяковская беззубость стилево надламывала образ уверенного в себе поэта-футуриста…

«Классическими» изданиями «Современников» принято считать выпуски 1962 и 1963 годов. Далее над книгой началось насилие, зафиксированное не только в дневнике и письмах Чуковского. Уже в дарственной надписи для дочери Корней Иванович прямо назвал последнее прижизненное издание этих воспоминаний (1967) «книгой-калекой». Из главы «Юрий Тынянов» было выброшено упоминание о выдающемся ученом, исследователе русской литературы Юлиане Оксмане [24] , исключенном в 1964 году из Союза писателей за переписку с Глебом Струве, была цензурирована «Анна Ахматова», ужаты «А. Ф. Кони» и «Зощенко», из очерка о поэте Квитко цинично выброшены упоминания о его аресте и гибели.

Судьбы легендарных книг похожи: в нынешних «Современниках» (последний раз эта книга выходила в серии «ЖЗЛ» сорок лет тому назад) так же, как и в случае с Арсеньевым, учтены и авторская воля, и «бег времени». И мне не хочется забывать, что за лаконичным сообщением в аннотации — «восстановлены купюры и сокращения, сделанные по цензурным соображениям в последнем прижизненном издании» — трагедия и боль.

Добавлю, что нынешнее издание «Современников» расширено мемуарными статьями о Гумилеве и Сологубе (они писались как часть авторского комментария к «Чукоккале» и не публиковались при жизни К. Ч.), воспоминаниями о Пастернаке и Уэллсе.

Корней Чуковски й. Собрание сочинений в 15-ти томах. Т. 14. Письма. 1903 — st1:metricconverter productid="1925. М" w:st="on" 1925. М /st1:metricconverter ., «ТЕРРА-Книжный клуб», 2008, 688 стр.

Два завершающих собрание тома отданы эпистолярию Чуковского, в публикации его наследия такое случается впервые и существенно расширяет наше представление о его биографии и человеческой судьбе. Сюда вошли 519 писем к 115 адресатам за указанный период. И это послания именно к адресатам, а не дву­сторонние переписки. Представленные тут письма выстроены в хронологическом порядке, то есть — параллельно течению жизни Чуковского.

В открывающей книгу чрезвычайно интересной статье Евгении Ивановой по­­дробно и пристрастно объяснено, отчего столь немалый объем публикации писем отдан человеку, который состоялся главным образом как литературный критик и историк литературы. Их письма действительно «соотносятся с их творчеством (для понимания которого биография и судьба не имеют определяющего значения) иначе и потому публикуются гораздо реже».

Однако применительно к Чуковскому, «писателю-многостаночнику», как он сам себя неоднократно называл, без эпистолярия — никак. Именно письма оказываются последним, скрепляющим его многосоставную личность и биографию стержнем, после чего эта фигура приобретает если не законченность, то некую цельность. Читая эту книгу, стоит оглянуться на тринадцать томов, ей предшествующих, — и многое также встает на места.

Я не буду здесь останавливаться на печальных приключениях архива героя, загадочном отсутствии многих ответных посланий и фантастических находках в зарубежных архивах, имеющих отношение к теме. Это все есть в книге и в комментариях.

…У меня, конечно же, чешутся руки привести целиком какое-нибудь письмо к библиографу Николаю Рубакину или мыслителю Василию Розанову, прозаикам Евгению Замятину или Алексею Толстому. Мне, положим, захотелось бы выделить «письменный» сюжет, посвященный, например, подготовке Корнеем Чуковским издания четырехтомного Оскара Уайльда в 1914 году или своему личному бедственному положению в 1920-е (письма Раисе Ломоносовой за границу). Не стану.

Лучше вспомню, как когда-то взял в руки первый номер «Вопросов литературы» за 1972 год, где были напечатаны подготовленные Леонидом Крысиным письма Чуковского разных лет.

То был самый первый прорыв к личности человека, так многое и многих соединившего в нашей культуре, создавшего новые литературные жанры и, если бы не новое время , так бы и «застрявшего» в массовом сознании как детский писатель и в лучшем случае — переводчик популярных англоязычных книг для юношества. Теперь, после биографических книг, статей и фильмов о нем, после этого Собрания сочинений что-то, как я чувствую, понемногу сдвигается. И письма Чуковского тоже помогут этому движению, но уже для новых исследователей литературы, история которой создается прямо на наших глазах.

И еще одно личное впечатление. Я вспомнил об одном своем предварительном опасении. Меня беспокоила перспектива увидеть уже знакомые по книгам переписок (Илья Репин, Юлиан Оксман, Лидия Чуковская) и отдельным «двусторонним» публикациям письма Чуковского, последовательно разнесенные по канве его жизни. Мне чудилось, что потеряется какая-то важная драматургия и энергия отношений, что рассеянные по течению судьбы послания Репину, Брюсову или Горькому «ослабят напряжение». Нет, они его только усилили. Двусторонность отношений ушла в умелые комментарии, и на первый план вышел одинокий, измученный эпохой человек с (как это точно и просто сказано в предисловии) «судьбой литератора, который двигался во времени, не выпуская пера из рук».

Юрий Каряки н. Перемена убеждений (От ослепления к прозрению).

М., «Радуга», 2007, 416 стр.

Для того чтобы не растеряться в карякинской исповеди (а эти мемуарные записки, фрагменты из дневника и давних статей, соединенные в одно издание, — прежде всего исповедь), переполненной событиями, именами, оценками и десятками фотографий, надо знать, мне думается, три вещи. Юрий Федорович — невероятно целомудренный, скромный и мужественный человек. Я говорю об этом так же просто, как если бы говорил, что дождь идет сверху, а вулкан извергается из чрева земли.

Писатель-философ, политик (впрочем, это определение применимо к нему условно), гениальный читатель-совопросник, Юрий Карякин может говорить о себе, только говоря о других. О тех, живых и ушедших (и многих — задолго до его рождения, как Достоевский или Гойя), которые и помогли его главному прозрению, сняли с глаз пелену привязчивого мифа, сформированного многолетней, почти сказочной верой в очищенную от сталинизма идеологию придуманного (и им самим, вероятно, тоже) социализма «с человеческим лицом». Поэтому здесь так много голосов и биографий. Без них и его бы — такого, каким он стал, — не было бы. Эта книга очень похожа на его рабочую комнату, до потолка увешанную любимыми фотографиями, портретами, репродукциями. Они — всегда рядом, он должен смотреть на них, находя подтверждение своим мыслям, не прекращая с ними своего диалога.

Его отношения с искусством, с культурой никогда не теряют, при всех догадках и открытиях, чувства соотнесенности, понимания масштабов. Ему и в голову не пришло бы сказать о себе: я исследователь. В лучшем случае — внимательный читатель. Он не устает радоваться чужим удачам, может посреди ночи позвонить автору понравившейся статьи или тронувшего его стихотворения именно для того, чтобы поблагодарить, — вы меня расширили, обогатили, сказали мне правду.

Чтение этой насыщенной книги с ее бесконечными — на первый взгляд — прозрачно-ясными открытиями требует, представьте себе, абсолютного доверия к автору. Он работал над ней, не разрешая себе ни грамма фальши или самолюбования (а ведь сколько, вы увидите, выпало на одну эту судьбу громогласных событий и невероятных имен!). Так вот, если довериться, читателю откроется уникальный музыкальный строй карякинской души — целомудренный, доверчивый, в чем-то даже по-высокому детский. Это в его книге для меня самое главное.