Стёб по поводу совка, соц-артовская стилистика 90-х, которой мы пытались заговорить себя, — в приложении к Челябинску невыносимо пошлы. Не тот экзистенциальный уровень у нашего соц-арта.

Челябинск — один из символов истории ХХ века, возможно, в самом ярком и драматичном воплощении этого века — истории СССР. Нравится он нам или нет, дело второе. Но он есть, и мы — его дети.

Кузнецов Виктор Владимирович — писатель, очеркист. Родился в 1942 году в Казани. По основной профессии — геолог; работал в Якутии и на полуострове Мангышлак, ныне — ведущий научный сотрудник лаборатории физики нефтяного пласта ОАО “ВНИИнефть”. Публиковался в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Вопросы литературы”, “Мосты”, “Грани” и др. Лауреат журналистских конкурсов в 1995 и 1997 годах. В “Новом мире” публикуется впервые.

Без малого полтора века назад, осенью знаменитого 1861 года, в один уездный город Тверской губернии приехал молодой литератор для освещения, как сказали бы в советское время, передового опыта. Результатом этой поездки стали очерки, и поныне служащие классическим учебным пособием для журналистов и социологов. А для всех граждан — прекрасной информацией к размышлению.

Имя города — Осташков, писателя — Василий Алексеевич Слепцов. В тогдашней русской печати город преподносили как образцово-показательный. Шутка ли — мощеные улицы, газовое освещение, почти поголовная грамотность, библиотека в несколько тысяч томов, театр, публичный сад с музыкой и много чего еще! Жителей именуют не мещанами, но гражданами…

Писатель отнюдь не ставил целью опорочить осташей — граждан Осташкова, ущемить их честь и достоинство, разрушить благопристойный, как сказали бы уже теперь, имидж. Он лишь задался вопросом: почему жительница Осташкова, “кончив дневную работу (большею частию тачание сапог), надевает кринолин и идет к своей соседке, такой же сапожнице, и там ангажируется каким-нибудь галантным кузнецом на тур вальса или идет в публичный сад слушать музыку; а какая-нибудь ржевская или бежецкая мещанка, выспавшись вплотную на своей полосатой перине и выпив три ковша квасу, идет за ворота грызть орехи и ругаться с соседками”?

Слепцов мог, по собственному признанию, изучать город привычными способами — беседуя с представителями власти и влиятельными людьми, читая статистические отчеты и краеведческие труды. Но он предпочел просто пожить в городе порядочное время — не как официальный визитер, но и не инкогнито (в последнем случае его бы точно приняли за ревизора).

Вначале, правда, писателю приходится делать визиты к важным лицам города, открывая двери с помощью рекомендательных писем. Некоторые из важных персон довольно цинично отзываются о своей малой родине, высмеивая “грамотность при пустом брюхе”, другие, наоборот, подчеркивают обилие капиталов и заботу городского головы о благосостоянии граждан. Еще одно лицо из местных VIP, читая рекомендацию, слова “изучать город” поняло так, что Слепцов… определяется к ним учителем! “Такая ошибка, — замечает писатель, — вовсе не удивительна в человеке, который, как видно, никогда никого не учил и ничего не изучал”.

Целую неделю потратил Слепцов на беседы с гражданами и окончательно запутался в их противоречивых суждениях. “А тут еще скверная привычка — систематизировать все на свете и от всякого вздора добиваться смысла — только сбивала меня с толку”.

Наконец писателю пришло в голову, что об Осташкове ВСЕ ВРУТ. “Врут официальные сведения, врут исследования частных лиц, врут жители, сами на себя врут”. И он решает просто записывать все, что видит и слышит, не сортируя и не анализируя сведений.

В женской школе — одной из первых в России — Слепцову бросилась в глаза “казенная манера отвечать по-солдатски” и “излишняя книжная точность ответов, несвойственная детскому возрасту”. Но отчего здесь так много желающих учиться? Как проговорился один учитель, причиной — большая занятость женщин: почти все работают по какому-нибудь ремеслу, и школа служит “камерой хранения” для детей.

Убедившись в неприступности города с официальной стороны, Слепцов выбирает иной путь его познания — “шляться по домам и просто слушать все, что ни попало”. Даже сплетни и пустая болтовня имеют для приезжего огромную цену, ибо растут они на местной почве и отражают местные интересы. Преувеличения и искажения слетают при сопоставлении нескольких версий, и остается голая истина. Как вам этот социологический метод?

Впрочем, граждане Осташкова принимают гостя только при наличии проводника “из тех же граждан, который мог бы поручиться, что я не шпион”. Убедившись, что вы “нигде не служите и с городскими властями не имеете ничего общего”, хозяин готов рассказать всю подноготную своего промысла. “Но как только сведешь речь на городское управление, на достоинства и недостатки их общественной жизни, так в то же мгновение человек как-то свихивается и начинает молоть Бог знает что. <…> При одном имени Осташкова сейчас задумывается, начинает смотреть куда-то вбок и потом вдруг ударяется в безобразнейшее и пошлейшее хвастовство. <…> Или впадает в желчное расположение духа и с злобным ядовитым смехом начинает беспощадно язвить свой родимый город”.

Чем же хвалятся и что ругают? Хвалятся больше по привычке, полагая похвальбу священной обязанностью. Ругается же осташ вследствие скепсиса, привитого ему странствиями по чужим городам, или “потому, что уж очень допекут его разные удобства и общественные учреждения”. А чаще всего — когда “мелкое самолюбьишко его уязвлено каким-нибудь мелким случаем”.

Проницательный Слепцов заметил и такое: общественной пожарной командой, гордостью Осташкова, хвастаются только те, кто не обязан тушить пожары, — служащие и имущие люди. От остальных писатель так и не смог узнать, как это делается. От сапожников, охотно рассказывающих о танцах и павильонах, Слепцов не добился ни слова о том, как же они попадают в кабалу к хозяевам-капиталистам (узнав это от посторонних людей). То же и с банком: гордятся его двухсоттысячным капиталом те, кому нет нужды обращаться за ссудой, а отнесшие туда последнюю рубашку ничего не говорят.

Недовольных городом писатель также поделил на разряды. Самые толковые ругатели — те, кто от здешних порядков не страдает. Их обвинения всегда обоснованны, обычно желчны или насмешливы. Другие — кто обойден милостями и одержим завистью — ругают все наповал, но конкретным поводом для брани является какой-нибудь вздор. “Зато люди, действительно потерпевшие и постоянно терпящие, обыкновенно тупо молчат и, поняв безвыходность своего положения, признают его даже законным и необходимым для славы своего родного города”.

Вы думаете, все эти рассуждения устарели? Отнюдь! Во всей российской провинции, в каждом из ее городов и весей нынче то же самое. Хвалят то, чем сами не пользуются или в чем не участвуют, — автовладельцы в восторге от новеньких трамваев, пенсионеры восхищаются уровнем занятости, жители спальных районов — красочными вывесками в центре. Но лучше не спрашивать первых об отношениях с дорожной инспекцией, вторых — о стоимости проезда, третьих — о том, почему так неприглядны дворы…

Насчет хулителей тоже все верно. Самые изощренные критики здешней жизни — лица, неплохо в нее вписавшиеся (иной раз именно на критике и возвысившиеся). Есть и обиженные чем-то частным, а потому злые на все. И есть молчаливое, придавленное жизнью большинство, не мыслящее себе ни иных порядков, ни иных лиц у власти…

Не хватает в нашей жизни, как и тогда, только людей типа Слепцова — желающих и умеющих смотреть непредвзято (это ж надо, с такой фамилией!), не только находить явления с противоположным знаком, но и понимать их суть.