– Прошу тебя, позволь мне постоять здесь. Госпожа Вереника сейчас пришлет за мной.

– Хорошо, хорошо, – отвечал музыкант и приказал певцам, которые предавались шутливым предположениям относительно появления такой красавицы перед самым прибытием цезаря, оставить ее в покое.

С тех пор как Мелисса сняла покрывало, ей бросились в глаза многие редкости, освещенные бесчисленным множеством свеч и светильников. Только теперь она увидала, что цветочные гирлянды обвивают порфировые колонны в переднем зале, а другие ниспадают красивыми извивами с открытого потолка; что в глубине этой обширной комнаты стоят мраморные статуи родителей Каракаллы, Септима Севера и Юлии Домны.

В стороне от этих художественных произведений возвышались две огромные группы цветущих растений, где порхали пестрые птички, освещенные ярким светом. Но все эти прелести сливались в ее глазах, и ей ни разу не пришел в голову вопрос, красивы они или нет, – вопрос, который она задала бы себе во всякое другое время в качестве дочери художника.

Аромат, которым она дышала, она тоже почувствовала только тогда, когда он, подновленный новыми курениями, начал тяготить ее. Когда Аргутис снова подошел к ней, она сознавала вполне только две вещи: что на нее было обращено множество любопытных взглядов, а вокруг спрашивали: что так долго задерживает появление императора?

Наконец после многих долгих минут ожидания к ней подошел привратник в сопровождении скромно, но богато одетой девушки, в которой она узнала горничную, христианку Иоанну, о которой ей говорил Александр, и подал ей знак следовать за ним.

Едва дыша, с поникшей головою, Мелисса вместе со служанкой вошла в великолепный имплювиум, среди которого шумел источник, окруженный розовыми кустами. Свет луны и звезд смешивался здесь с мерцанием бесчисленных светильников и красным отблеском ярко пылавших огней, потому что вокруг бассейна, из которого поднимались к ночному небу шумные фонтаны, были поставлены мраморные гении, державшие на голове и в поднятых руках серебряные чаши, в которых жадное пламя пожирало душистый кедр и ароматную смолу.

На заднем фоне этой ярко освещенной комнаты, возле эстрады с тремя ступенями возвышались мраморные статуи Александра Великого и Каракаллы. Обе были одинаковой высоты, и художнику, который наскоро изваял вторую из легкого материала, было вменено в обязанность изобразить цезаря во всех отношениях сходным с героем, которого он чтил больше всего. Таким образом, оба изваяния производили такое впечатление, как будто они изображали родных братьев. Они были освещены пламенем двух огней, горевших на алтарях из золота и слоновой кости. Этот огонь поддерживали хорошенькие мальчики в одежде вооруженных луками купидонов.

Все это представляло волшебное зрелище. Но Мелисса, следуя за своею проводницей, чувствовала, что ее окружает чуждый ей мир, который, может быть, она когда-нибудь видела во сне. В ней пробудилось ясное сознание цели, с которой она пришла сюда, только тогда, когда ее освежили брызги фонтана, мимо которого она проходила.

Ей предстояло тотчас явиться перед матерью Коринны, а может быть, даже перед императором, в качестве просительницы, и от ее действий зависела участь ее домашних. Она живо чувствовала, что на ней лежит серьезная обязанность. Она выпрямилась и движением руки поправила волосы на голове; сердце ее страшно забилось, когда она увидала на возвышении над ступенями несколько сановников, разговаривавших с величественной женщиной. Она только что встала с кресла из слоновой кости и под руку с каким-то римским сенатором – это звание обличала тога с пурпурною каймой – сошла со ступеней навстречу Мелиссе.

Знатная матрона, которая ожидала посещения повелителя мира и все-таки удостаивала сойти к ней, скромной дочери художника, была на полголовы выше своего аристократического спутника. Короткого мгновения, в которое подошла к ней мать Коринны, было достаточно, для того чтобы наполнить душу Мелиссы благодарностью, доверием и восторженным удивлением. Кроме того, видя перед собою эту величавую женскую фигуру в великолепном белом парчовом платье, вышитом золотом и сверкавшем драгоценными каменьями, Мелисса задавала себе вопрос: чего стоит матери, только несколько дней тому назад потерявшей свою единственную дочь, являться в этом пышном наряде перед императором и толпой шумных гостей не только с приветливым, но даже с сияющим лицом.

Душою девушки, так нуждавшейся в милосердии, овладело искреннее сострадание к этой богатой женщине, дому которой было отдано императором предпочтение перед всеми другими в городе. И когда матрона остановилась перед ней и своим грудным голосом ласково спросила, какая опасность угрожает ее брату, Мелисса поклонилась с непринужденною грацией и, хотя она в первый раз в жизни говорила с такою знатною госпожою, отвечала ясно и с полным сознанием цели, которая привела ее сюда:

– Я Мелисса, сестра живописца Александра. Я хорошо понимаю, что теперь, когда ты так занята, с моей стороны большая смелость беспокоить тебя, но я не видела никакого другого средства для спасения брата, жизни которого угрожает большая опасность.

Вереника вздрогнула и серьезно, с легким упреком сказала своему спутнику, мужу своей сестры и первому из египтян, получившему доступ в римский сенат:

– Не говорила ли я этого, Церан? Только очень важное дело могло побудить сестру Александра обратиться ко мне за советом в такую минуту.

Но сенатор, черные глаза которого благосклонно глядели на Мелиссу, любуясь ее редкою красотою, быстро возразил:

– Если бы она пришла даже ради самого маловажного дела, она все-таки была бы для меня, как и для тебя, желанною гостьей.

– Оставь это, – прервала его Вереника укоризненным тоном. – Скорее, дитя, говори, что случилось с твоим братом?

Тогда Мелисса в коротких и правдивых словах рассказала, в чем провинился легкомысленный Александр и что угрожает ему, ее отцу и Филиппу. Затем она с трогательною мольбою просила Веренику оказать помощь ее отцу и братьям.

Между тем резко очерченное лицо сенатора все больше и больше омрачалось, да и Вереника потупила свои большие глаза. Ей было, очевидно, трудно прийти к какому-нибудь решению. На этот раз она была избавлена от необходимости дать немедленно ответ: появились посланцы цезаря, и сенатор с лихорадочною поспешностью приказал Мелиссе отойти в сторону. Затем он шепнул свояченице:

– Не следует под твоею кровлей портить настроение цезарю из-за этих людей. – На это Вереника успела ответить только: «Я не боюсь его», потому что как раз в эту минуту к ним подошел первый посланец и сообщил, еле переводя дух, что император не приедет и что послы, которым он поручил извиниться за него, следуют за ним, вестником, пешком.

При этом известии Церан, обращаясь к свояченице, воскликнул с горьким смехом:

– Назови меня по крайней мере хорошим пророком! С тем, что он довольно часто проделывает с нами, сенаторами, должны примириться и вы.

Но матрона едва слушала его; она с глубокою благодарностью подняла глаза, и из ее груди вырвалось облегченное восклицание:

– Хвала богам за эту милость!

Затем она отняла руки от своей бурно волновавшейся груди и крикнула домоправителю, который прибежал вслед за вестником:

– Императора не будет. Уведомь об этом господина, но так, чтобы этого никто не слышал. Он должен принять здесь вместе со мною послов. Назначенную для меня подушку вели тотчас же убрать, а затем пир должен начаться немедленно. О Церан, ты не знаешь, от какой муки избавляется моя бедная душа!

– Вереника! – сказал сенатор предостерегающим тоном, прикладывая палец к губам. При этом он снова увидел молодую просительницу и крикнул ей тоном соболезнования: – Твой приход сюда был, к сожалею, напрасен, моя красавица! Если ты так же разумна, как очаровательна, то поймешь, что просить, чтобы кто-нибудь стал между львом и теми, кто привел его в ярость, значит требовать слишком многого.

Однако матрона не обратила внимания на это предостережение, предназначавшееся также и для нее; встретив умоляющий взгляд Мелиссы, она сказала ей с исполненною достоинства решимостью: