– Брат девушки, из-за которой цезарь… – проговорил раненый, запинаясь.

– Девушка, – прервал его военачальник, – которой приписывают то, что ты лежишь здесь с изуродованным лицом. Однако вы настоящие Аврелии, вы, юноши… и если вы сомневаетесь в том, что я тот, за кого вы меня принимаете, то я, со своей стороны, охотно признаюсь, что я вас нахожу именно такими, какими желаю видеть. Преторианцы убили вашего друга и слугу, возьмите же себе взамен того, кто лежит там.

Немезиан, тронутый, схватил обеими руками правую руку Флавия, а Аполлинарий бросил ему с ложа слова благодарности.

Флавий постарался освободиться от них и пошел к двери, но христианка Иоанна загородила ему дорогу и просила его позволить Аврелиям, у которых убили слугу, взять другого, со стороны которого им не грозит никакая измена. Преторианцы схватили его в имплювиуме, когда он, презирая опасность, проник в дом, чтобы повидаться с живописцем, отцу которого принадлежит уже много лет. Он наилучшим образом будет помогать ухаживать за Аполлинарием и братом Мелиссы и сделает все возможное, чтобы убежище Александра осталось незамеченным. Сюда, наверное, проникнут воины, и другим тоже угрожают самые дурные последствия, если солдаты уведут верного человека как арестанта, и посредством пытки у него будет вырвано признание, где находятся отец и другие члены семьи Мелиссы.

Флавий обещал позаботиться об освобождении Аргутиса. После нескольких слов благодарности и прощания он оставил Аврелиев.

Немного времени спустя раздались звуки трубы, созывавшей грабителей, рассеявшихся по дому Селевка, и Немезиан увидел своих товарищей, шедших маленькими группами. За ними следовали оруженосцы, нагруженные драгоценностями всякого рода, и три повозки, в которые были впряжены благородные кони Селевка и его умерщвленной жены. Они везли за преторианцами ту часть добычи, которая была слишком тяжела для человеческих плеч.

На последней из них стоял высоко поднятый Эрос работы Праксителя. Яркое солнце этого дня освещало его улыбающуюся мраморную голову, и он с очарованием красоты, жаждущей любви, смотрел на черно-красные лужи на земле и на вооруженную когорту, которая шла впереди него, чтобы проливать новую кровь и возбуждать новую ненависть.

Когда Немезиан отошел от окна, в комнату входил Аргутис.

Трибун легиона отпустил его, и, когда Иоанна подвела верного слугу к постели Александра, и он увидал юношу, бледного и с закрытыми глазами, как будто смерть требовала и его в качестве жертвы, он, громко всхлипывая, опустился возле него на колени.

Между тем как Александр, потрясаемый лихорадкой от ран, но пользовавшийся хорошим уходом Аргутиса и Иоанны, звал Агафью и своего брата Филиппа, но еще гораздо чаще сестру, Мелисса находилась одна в своем потаенном убежище.

Оно было довольно обширно, потому что состояло из комнат, служивших для посвящения посторонних людей в мистерии Сераписа. Для этого назначения был отведен ряд комнат, палат и зал, занимавший всю ширину гигантского здания от запада к востоку. Прилежные руки живописцев и ваятелей украсили здесь повсюду стены и потолки живописными изображениями или горельефами, которые должны были смущать или устрашать непосвященных. Статуи, в которых не было недостатка, тоже носили странные символические знаки, а мозаика пола представляла картины, возбуждавшие воображение зрителя и еще чаще устрашавшие его.

Когда Мелисса вошла в свою маленькую спальню, тьма скрыла все это от ее глаз.

Она охотно последовала совету матроны тотчас же лечь спать. Но Эвриала еще некоторое время сидела на краю ее постели, слушая рассказ о том, что пережила она в последние часы, и дала ей наставление, как она должна поступить в том случае, если ее убежище подвергнется осмотру.

Прощаясь со своею покровительницей, Мелисса рассказала ей также то, что говорила ей служанка Иоанна о жизни Иисуса Христа; но свое расположение к личности Спасителя она выражала таким странным, чисто языческим образом, что Эвриала жалела, что не может теперь же разъяснить слышанное девушке, истомленной усталостью. Наконец матрона с сердечным поцелуем пожелала ей покойной ночи, и как только Мелисса осталась одна, сон сомкнул ее усталые глаза.

От того момента, когда она заснула, утро было не далеко, и Мелисса, привыкшая вставать рано, с удивлением заметила, проснувшись, что день уже далеко подвинулся вперед.

Поэтому она быстро поднялась и тотчас же сообразила, что, должно быть, Эвриала заходила к ней, потому что девушка нашла возле своего ложа свежее молоко и несколько исписанных свитков, которых не было накануне.

Ее первою мыслью была мысль о своих близких: об отце, братьях, женихе, и она помолилась о каждом из них, прося о их спасении прежде всего дух умершей матери, затем великого Сераписа, которые, конечно, могли услышать ее в этом, им посвященном, месте.

То, что угрожало ее близким, заставило ее совершенно забыть о своей собственной опасности, и она живо представляла себе, что происходит с каждым из них, что делается для каждого, чтобы скрыть его от сыщиков ужасного человека, который теперь, вероятно, уже получил ее письмо.

Вопрос, не может ли он все-таки оказаться великодушным и простить ей, беспрестанно поднимался в ее душе, хотя все заставляло отвечать на него отрицательно.

Во время молитвы и озабоченных дум о своих близких она чувствовала себя еще спокойною, но при первой мысли, относившейся к личности цезаря, ее душою овладело мучительное волнение, и, чтобы успокоить его, она начала осматривать свое обширное потайное убежище, о странном виде которого Эвриала уже предупредила ее.

Но этот вид не только был странен, но волновал сердце и ум изумлением и ужасом.

Куда бы ни смотрели здесь глаза, им повсюду представлялись загадки, и когда Мелисса, стоя у рельефной картины, изображавшей обезглавленных людей вверх ногами и осужденных, которые, кипя в большом котле, с адскою иронией навевали на себя прохладу, смотрела дальше, ее взгляд встречал то изображение женщины, по скорченному телу которой плавали барки, то четырехглавого барана или птиц с человеческими головами, поднимавшихся с трупа, обвязанного пеленами мумий. На потолке находились еще более странные изображения, а когда Мелисса, для успокоения своей встревоженной фантазии, смотрела на пол, то ее взгляд упадал на мозаичную картину, представлявшую сонм богинь мщения, которые гнали перед собою преступников, или на огненную лужу, охраняемую с четырех сторон какими-то странными уродами.

Притом все эти изображения были выполнены не в жестком, прямолинейном стиле, свойственном египетским произведениям подобного рода, а греческими художниками, с такою натуральностью и жизненностью, точно они говорили со зрителем; и Мелиссе казалось, что они сходят со стен или с потолка навстречу ей.

Дальнейшее пребывание здесь, подумала она, свело бы ее с ума; однако же ее внимание привлекали то исполинская жаровня, на металлическом дне которой еще лежали большие куски угля, то водяной бассейн, на дне которого виднелись крокодилы, лягушки, черепахи и раковины, сделанные из мозаики.

Кроме этих вещей, ее любопытство приковывали к себе также большие шкафы, в которых лежали здесь – свитки письмен, там – какая-то странная утварь, далее, наконец, одежды различного кроя и размера, начиная от простого хитона обыкновенного человека до пышной, покрытой звездами мантии адепта.

Она слышала от Эвриалы, что мисты, желавшие быть принятыми в более высокую степень, должны были переходить здесь через огонь и воду и в различных одеяниях проходить разные церемонии.

Далее покровительница Мелиссы сообщила ей, что непосвященный, который захотел бы войти в эти покои, должен отворить три двери, причем каждая поднимает громкий звон бубенчиков, и, таким образом, Мелиссе будет время уйти из комнаты, в которой она может запереться. В случае опасности дверь, видимая только для посвященных, выведет ее оттуда на лестницу и затем на улицу. К счастью, спальная комната находилась недалеко от окон, выходивших на запад, и здесь она находила облегчение после опутывавших ее ум впечатлений, нахлынувших при созерцании внутренних комнат ее потайного убежища.