— Но за номер расписалась я, — сказала мисс Мендоса.

— Так ведь суть не в том, — улыбнулся редактор.

Его обуревали скука, досада — как можно попусту тратить время на чьи-то личные проблемы, когда в мире происходят бомбежки, людей тысячами убивают, сажают в тюрьмы. Чего он никак не мог взять в толк: почему, в разгар страшного кризиса, скажем кубинского, происходит такой оживленный обмен мужьями, женами, любовниками и любовницами; откуда эта необъяснимая маниакальная живучесть любовных эпидемий. Иначе как подрывной деятельностью это не назовешь. И надо же ему самому впутаться в подобную историю! Что же делать? Он обвел взглядом комнату — куда кинуться за помощью? Уличный шум, едва различимые фигуры служащих, мельтешащие за окнами конторы напротив, реклама пива — помощи явно ждать неоткуда. Человечество изменило ему. Оно напоминало о себе лишь куклой на постели — только теперь она бросилась ему в глаза — несуразной марионеткой, то ли выигранной в лотерею, то ли хранимой с детских лет. Рыжее мочало на голове, дурацкие красные щеки, выпученные голубые глазищи с длинными ресницами. Куцая юбчонка, ноги в клетчатых чулках нелепо раскинуты. Женщины — сущие дети. И сама мисс Мендоса (осенило его вдруг) — сущий ребенок, недаром у нее такой детский голосок.

— Смотрите-ка, у вас с собой подружка, — игриво начал редактор. — И прехорошенькая. Она приехала из Гватемалы? — И сделал вид, что направляется к ней — кукла ему была гадка.

Мисс Мендоса кинулась ему наперерез, цапнула куклу.

— Не трогайте ее! — сдавленным от ярости голосом сказала она.

Подхватила куклу, в страхе прижала к себе и огляделась, куда бы ее положить, чтобы он не достал. Пошла было к двери, но передумала и метнулась к окну. Распахнула его, занавески запарусили; вид у нее был такой отчаянный, словно она собралась прыгнуть вниз вместе с куклой. Но тут же крутанулась к нему — вдруг ему вздумается ее оттащить. Он же до того растерялся, что не мог сдвинуться с места. Когда она увидела, что он стоит как вкопанный, испуг сполз с ее лица. Она шмякнула куклу об пол, рухнула на стул рядом, сгорбилась, закрыла лицо руками и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону. Слезы сочились у нее сквозь пальцы, стекали по рукам. Потом она отняла руки и, размякшая, растерзанная, кинулась к редактору, схватила его за лацкан.

— Уходите! Уходите! — выкрикивала она. — И простите. Пожалуйста, простите меня. — Она плакала и смеялась разом. — Вы правы — я нездорова. И простите, бога ради. Сама не понимаю, что на меня нашло. Я уже неделю не ела. Наверное, лишилась рассудка, иначе никогда не стала бы так себя вести. И почему? Сама не понимаю. Вы были добры ко мне. А ведь могли бы и не пожалеть. Вы правильно поступили. Нашли в себе смелость сказать мне правду. Стыдно, ой как стыдно. Что же мне делать? — Она мертвой хваткой вцепилась в его пиджак. Орошала слезами его руки. Умоляла.

— Я вела себя как последняя дура, — сказала она и подняла на него глаза.

— Давайте сядем, — сказал редактор и попытался отвести ее к дивану. — Вы вовсе не дура. И не сделали ничего плохого. Вам нечего стыдиться.

— Как мне теперь жить!

— Пойдемте сядем, — сказал редактор, кладя руку ей на плечо. — Я просто загордился, когда прочел вашу поэму. Послушайте, вы на редкость одаренная и привлекательная женщина.

Ну и ну, удивился редактор, здоровенная бабища, с виду такая крепкая, а на поверку совсем мягкая, податливая. Он и сквозь платье чувствовал, как пышет жаром ее кожа. Жаром пыхало ее дыхание. Жаром пыхало отчаяние. И горе. А жарче всего было ее платье. Наверное, именно из-за этого он почувствовал к ней такую близость — уже долгие годы никто не вызывал у него подобных чувств. В тех редких случаях, когда он бывал с женщиной, с голой женщиной, в постели, он не чувствовал такой близости. И совершенно неожиданно для себя он бережно приложился губами к ее макушке, к тем самым белокурым волосам, которые ему так не нравились. Все равно что поцеловал разогретый коврик, вдобавок припахивающий гарью.

Она выпустила его пиджак, глаза ее мигом высохли. И испуганно отпрянула.

— Благодарю вас, — сказала она торжественно, и он почувствовал, что она изучает его, запечатлевает в памяти, как в тот первый раз, когда пришла к нему в кабинет. Перед ним вновь предстал идол, не женщина.

— Вы никого, кроме себя, не любите, — поделилась она своим открытием. И к тому же улыбнулась. Он побаивался: уж не надеется ли она, что он не ограничится одним поцелуем, но теперь не мог смириться с ее словами. Это было бы явное поражение.

— Мы должны увидеться, — бесшабашно сказал он. — Мы непременно увидимся сегодня вечером на лекции.

Предощущение будущего омрачило ее лицо.

— Нет-нет, — сказала она. Она освободилась от него. И предупреждала, чтобы он не рассчитывал поживиться на ее страданиях.

— Тогда днем, — сказал он и попытался взять ее за руку, но она отдернулась. И, вогнав его в полное недоумение, забегала мимо. Собирала вещи. Запихивала свои немногочисленные наряды в чемодан. Ушла в ванную, и тут-то носильщик и принес его чемоданы.

— Подождите, — сказал редактор.

Она вышла из ванной — в лице ни кровинки — и засунула в чемодан последние пожитки.

— Я просил носильщика подождать, — сказал редактор.

Поцелуй, ее золотистые волосы, пышущая жаром макушка — все это перепуталось у редактора в голове.

— Мне не хочется, чтобы вы ушли вот так вот… — сказал он.

— Я слышала, что вы приказали носильщику. — Она поспешила захлопнуть чемодан. — До свидания. И благодарю вас. Вы спасаете меня — иначе бы не миновать беды.

Редактор, не в силах сдвинуться с места, смотрел, как она уходит. Не мог поверить, что она ушла. На него повеяло запахом ее духов, и он в изнеможении опустился на диван, но совесть не давала ему покоя. Почему она сказала, что он никого, кроме себя, не любит? Мог ли он поступить иначе? Будь здесь люди, он бы им все объяснил, он бы спросил их. Его томило одиночество, такое случалось с ним считанные разы. Он подошел к окну посмотреть на людей. Оглянулся на кровать, и тут его как обухом по голове ударило: "Сколько лет живу — и хоть бы одно приключение!" И с тем покинул комнату и спустился к администратору. А вдруг она еще в гостинице?

— Нет, — сказал администратор, — миссис Друд села в такси и уехала.

— Я спрашивал о мисс Мендосе.

— У нас такой не числится.

— Ничего не понимаю. — Редактор изобразил удивление. — Она договорилась встретиться со мной здесь.

— Не исключено, что она остановилась в "Хофгартене" — у нас общая дирекция.

Целый час он сидел на телефоне, обзванивая одну гостиницу за другой. Съездил на вокзал, обзвонил все авиакомпании, наведался в аэропорт. Хотя и понимал, что дело гиблое. Похоже, я и сам ненормальный, подумал он. Он вглядывался во всех блондинок, которые попадались на пути: их в городе было видимо-невидимо. Шумный городской день уже близился к концу, и он капитулировал. Он любил поговорить о себе, но рассказать об этом дне у него не хватило бы духу. Вернуться в номер тоже не хватило духу. Вместо этого он расположился в вестибюле, пытался читать газету, жестоко укорял себя и впивался глазами в каждую проходящую женщину. Не мог есть, пить и то не мог и, в надежде нечаянно встретить ее, дошел пешком до зала, где ему предстояло выступать. Раз-другой ему померещилось, будто она совсем недавно проходила здесь и на тротуаре в двух-трех местах еще виднеются ее следы, — как насмехался он за это над собой! И вот чего он не мог понять: ведь такие женщины, приземистые, некрасивые, совсем не в его вкусе. А уж без одежды она, наверное, и вовсе страхолюдина. Он пытался освободиться от наваждения, вызывая в мозгу похотливые образы. Они рассеивались, и она возвращалась вновь — преображенная, похорошевшая. Она рисовалась ему то статной брюнеткой, то молоденькой блондинкой, то соблазнительно округлой, то по-спортивному поджарой; цвет ее глаз и тот менялся. Пока его представляли, он обшаривал глазами зал, ряд за рядом, ни одного не пропустил, и выражение лица его, к вящему изумлению публики, то и дело менялось, переходя без всяких видимых причин от надежды к презрению. Он встал.