— Старые все поуходили.

Парикмахер уже не был похож на священнослужителя. Выражение у него стало нечестное, даже преступное и, уж конечно, лицемерное.

И хотя голову старика мыли шампунем, и за ушами ощущалась свежесть, и ноздри щекотало, было во всем этом что-то неприятное. В былые дни это помещение напоминало тронный зал, теперь оно потускнело. Не очень-то почувствуешь себя султаном, когда тебе прислуживает только жалкая горстка каких-то мужчин, которые ходят на собрания. Когда старик уходил, кассирша приняла его деньги, не переставая разговаривать, она даже не знала его фамилии. Поднявшись по лестнице, он оглянулся; нет, это уже не дворец наслаждений. Это место, где никого не знают, разве что друг друга.

Вот это и смущало его, когда через поблескивающую стеклянную дверь он вышел из магазина, радуясь июльскому солнцу, радуясь, что он султан, разомлевший, надушенный, беспечный, фигура единственная в своем роде, почти священная, готовый ко всему — но отгороженный от надежд, никому уже не знакомый, свободный… Но для чего? — свободы-то нет, испарилась сквозь носки башмаков. Он ступил на тротуар, притворяясь фланером. Походка замедлилась, стала скользящей. Целый час его развлекали витрины, пугали новые магазины на месте старых. Нет, думал он, стараясь взять себя в руки, в эту ловушку я не попадусь. Старики живут в прошлом. А я не стар! Не стар я! И он перестал скользить и теперь ступал твердо, надменно сжав губы, с виду до того суровый, так непоправимо развращенный успехом, что его перестали замечать. Кто замечает успех?

Так всегда бывало в те дни (признавал он с неохотой), когда ему удавалось вырваться в парикмахерскую, к ее восхитительным запахам. Пускаясь в путь, он гнался за видением, а оно оборачивалось бесформенным сном. Как заяц возвращается на собственный след, так он разыскивал магазины, куда поставлял товар много лет назад, проверял, чем там торгуют теперь, когда он никого там не знает, заходил в заново отделанное кафе выпить чашку кофе, съесть сандвич; но сон, немного утешив, в конце концов растворялся в меланхолии. Он, такой жадный до всего на свете, он, у которого слюнки текли при виде витрины агентства по продаже недвижимости, красивого особняка, — не мог купить ничего. Не было денег.

Всегда наступала такая минута, когда день стрижки вдруг терял свою прелесть. Он отказывался признать, что устал, но шаги сами собой замедлялись. Где-нибудь на Пикадилли ему вдруг приходило в голову, что он не знает в городе ни души. В прошлом он покупал и продавал, но не обзаводился друзьями; он знал конторы, лифты, здания, но не людей. Ничего не оставалось, как возвращаться домой. И, смирившись, он тащился на неизбежную автобусную остановку и выстаивал там в очереди, один из многих лондонцев с такими же покорными лицами. Он сколько мог оттягивал эту минуту — то постоит на углу, то заглядится на какую-нибудь молодую женщину, а потом озирается по сторонам, и вид у него нечестный, как у собаки, когда она притворяется, будто не слышала, что ее зовет хозяин. Лишь за одну соломинку еще можно было ухватиться. Зубы у него в порядке, но можно позвонить зубному врачу. Позвонить и сказать: "Френчи? Как жизнь?" Этаким бодреньким тоном. И он (от природы наделенный тончайшим обонянием) сразу слышал запах, исходящий от накрахмаленного белого халата Френчи, и острый, химический, стерильный запах его кабинета. Размышляя об этом, он решительно свернул за угол, в неказистый, глухой переулок. В коротком тупике возле общественной уборной и в нескольких шагах от пивной, куда, как видно, редко кто заглядывал, притулилась телефонная будка. На обочине напротив нее стоял заслуженного вида коричневый автобус, пустой, дверцы закрыты, рядом толпится народ: чего-то ждут. В будке стоял мужчина, но вот он вышел, рассерженный, и что-то крикнул собравшимся. Старик вошел в будку. Он уже придумал, что сказать: "Френчи, привет! Ну, нашел для меня дом, как обещал, мошенник ты этакий?" Ведь Френчи каждый день приезжает в город со взморья. Он и правда мошенник, особенно с женщинами — одну за другой бросает, но, когда смотрит тебе в рот и подравнивает бормашиной зуб, кажется, будто заглядывает тебе в самую душу.

Старик достал из кошелька монеты. Он устал, но теперь взбодрился и набрал номер.

— Френчи, привет, — сказал он. Но в ответ услышал не голос Френчи. Голос был детский. Ребенок позвал: "Мама, мама!" Старик швырнул трубку и уставился на телефон. Сердце у него колотилось. Он понял, что вместо номера Френчи набрал номер своего прежнего дома, того, который он продал после смерти Кейт.

Старик бочком выбрался из будки и оглянулся на нее, дрожа от ужаса. Ноги у него подкашивались, нечем было дышать, лицо вспотело. Держась за кирпичную стену, он нетвердым шагом двинулся прочь от автобуса и от толпы, подальше от людских глаз. Он боялся потерять сознание. Прислонился к какой-то двери. Из толпы раздался громкий смех, и молодой человек с длинными черными волосами подскочил сзади к автобусу и с силой пнул его ногой. А потом он и с ним еще несколько человек с гиком и хохотом ринулись к старику.

— Разрешите, — сказал кто-то и оттолкнул его. Тут он сообразил, что стоит в дверях пивной.

— И верно, — пробормотал старик. — Бренди, вот что мне требуется.

Между тем на него налетела целая компания. Была там и молоденькая девушка, блондинка, ее дружок тянул ее за руку, но она задержалась и ласково сказала старику, пропуская его вперед:

— Проходите.

Тогда его, работая локтями и плечами, задом втолкнули в бар. Бар был маленький, его сразу прижали к стойке. Парни тянули руки у него перед носом и выкрикивали заказы. Его стиснули со всех сторон. С одного боку оказался тот разбойничьего вида молодой человек, с другого — блондинка со своим дружком. Шалый молодой человек крикнул остальным: — Минуточку. Что будем пить, папаша?

Старик оторопел: — Бренди.

— Бренди! — крикнул молодой человек бармену.

— Правильно, — сказала девушка, внимательно посмотрев на старика. — Выпейте. Вам бы надо было уехать с первым автобусом.

— Сейчас были бы уже на полпути к Брайтону, черт его дери, — сказал шалый молодой человек. — В кои веки фирма, черт ее дери, организует вылазку, так забыли водителя, черт их дери. Вы не водитель?

— Нет, — крикнул кто-то, — он не водитель.

— Я очень испугался… — начал старик, но в давке никто его не услышал.

— Вот и выпейте, — сказала девушка, и, пораженный ее ласковым тоном, он повиновался. Бренди обожгло ему глотку, огонь тут же бросился в голову, лицо утратило тупое, оторопелое выражение и расплылось в улыбке. Он стал различать их молодые голоса. Они едут в Брайтон. Нет, через Брайтон, подальше. Нет, не доезжая Брайтона, к Хэмптону, черт его дери, в это его имение, или поместье, или как его там. Это их новый директор, он пригласил их в гости. "И с завода и из конторы, — расхохотался шалый молодой человек, — и заводские, как водится, захватили первый автобус". Девушка наклонилась понюхать розу в петлице у старика и сказала своему дружку: "Чудо как пахнет. Понюхай". А тот обнял ее за талию, и они оба склонились над розой.

— Из своего сада? — спросила девушка.

Ни с того ни с сего старик соврал.

— Сам вырастил, — ответил он застенчиво.

— Мы тут еще черт-те сколько проторчим, — сказал кто-то. — Выпьем.

Старик посмотрел на часы и загрустил. Скоро они уедут. Кто-то спросил: "Вы из какого отдела?" Кто-то ответил: "Он с завода".

— Нет, я на пенсии, — сказал старик, чтобы не вызвать лишних разговоров.

— Еще рюмочку, папаша, — сказал шалый молодой человек. — Я угощаю.

Трое пригнулись к нему, услышали, как он повторил: "Я на пенсии", и тогда один из них сказал: "На собрании постановили — все пенсионеры тоже могут принять участие".

— Вы ошиблись, — стал объяснять старик, — я просто позвонил моему дантисту…

— Нет, — возразил один из пригнувшихся к нему. — Эта сволочь Фоуке много чего набрехал, но резолюцию приняли.