— Голову заденет, — сказал я.

— Где? Какого голого? Не вижу, — сказал мистер Тимберлейк, озираясь.

— Голову вам заденет, — сказал я. — Ветка! — крикнул я.

— А, ветка. Вот эта? — сказал мистер Тимберлейк, обнаруживая ветку у самой своей груди, и протянул руку, чтоб ее отодвинуть. Отодвинуть, поднять ивовую ветку не так-то легко, и мистер Тимберлейк удивился. Под мягким, решительным ее напором он отступил назад. Он отпрянул, изогнулся и оттолкнулся ногами. Но он оттолкнулся слишком сильно. Лодку бросило вперед, и я увидел, как отделяются от кормы ботинки в рассеянии делающего еще шаг назад мистера Тимберлейка. В последний миг он ухватился за ветку покрепче и повыше и так повис в метре над водой, как синяя слива, совсем зрелая и готовая упасть от малейшего ветерка. Я не поспел с веслом, и он так далеко отбрыкнул лодку, что я уже не мог его спасти.

Целую минуту я не верил своим глазам; правда, по нашему учению, верить своим глазам и не полагалось. Не веря, я не мог шевельнуть пальцем. Я потрясенно смотрел. Случилось невозможное. Только чудо, вдруг подумалось мне, может его спасти.

Больше всего меня поразило молчание висящего на дереве мистера Тимберлейка. Не отрывая от него глаз, я в то же время пытался высвободить застрявшую в мелких ветках лодку. Когда мне это удалось, нас разделяло уже несколько метров, а ботинки его почти касались воды, потому что ветка пригнулась под его тяжестью. Мимо шли другие лодки, но нас никто не замечал. Я был рад. Страсти мистера Тимберлейка в свидетелях не нуждались. На лице его выявился двойной подбородок, а голова вдавилась в плечи. Он моргал и смотрел на небо. Веки были бледные, как у курицы. Он висел достойно и аккуратно: шляпа не съехала набок и пиджак застегнут на все пуговицы. Из кармана торчал синенький шелковый платочек. Он выглядел так невозмутимо и безупречно, что, по мере того как носки его ботинок приближались к воде, я все больше впадал в панику. Как бы он не совершил чуда. Видимо, в этот миг он думал, что лишь в иллюзорном и ложном смысле висит он сейчас на ветке над двухметровой глубиной. Возможно, он мысленно произносил одну из наших строго логических молитв, скорей рассчитанных на Эвклида, чем на господа. Судя по спокойствию, разлитому по его лицу, так оно и было. Неужели же" спрашивал я себя, он собирается на глазах у изумленной публики, под самым носом у купающихся и спортсменов, вновь явить всем известное чудо? Только бы не это, думал я. Господи, пронеси, молился я. Я от всей души молился, чтоб мистер Тимберлейк не шествовал по водам. И услышана была моя, не его молитва.

Я видел, как окунаются в воду ботинки, как вода лижет лодыжки, заливается в носки. Он попытался ухватиться за ветку повыше (это ему не удалось), и от усилия пиджак и жилет задрались и отделились от брюк. Сверкнула полоска рубашки с подтяжечными петлями и надвое рассекла корпус мистера Тимберлейка. Так время полосует статуи; так обращают вековечное в смертное землетрясения. С таким же чувством, как сейчас я, смотрели, наверное, поздние греки на треснувший торс мраморного Аполлона.

И тут я понял, что ни на кого пока не снизошло последнее откровение о человеке и обществе и что мистер Тимберлейк ничего не знает о природе Зла.

Это только описывать долго, а случилось все в несколько секунд. Я погреб к нему. Подхватить его я не успевал, и мне оставалось только дать ему погрузиться, пока руки окажутся на уровне лодки и он за нее уцепится, а дальше уж везти его на берег. Так я и сделал. Ампутируемый водой, обращенный сперва в торс, потом в бюст и наконец сведенный лишь к голове и шее, мистер Тимберлейк, я заметил, выглядел сиротливо и грустно. Он олицетворял падение догмы. Когда вода лизнула его воротничок (он колебался, отпустить ли ему иву, чтобы ухватиться за лодку), я увидел между его носом и углами рта треугольник протеста и волнения. Голова на водном блюде глядела уже с усмешливой скорбью, как усекновенная глава святого в старой живописи.

— Хватайтесь за лодку, мистер Тимберлейк, — настойчиво сказал я. — За лодку хватайтесь.

Он так и сделал.

— Только сзади, — указал он сухо и деловито. Это были первые его слова. Я подчинился. Я осторожно доставил его к отмели. Он повернулся и, брызгаясь, вылез на берег. Там он стал, подняв руки и разглядывая струи, лужей натекающие ему под ноги с разбухшего костюма.

— Ну, — холодно произнес мистер Тимберлейк, — на сей раз Заблуждение нас одолело.

До чего же, наверное, ненавидел он наше семейство!

— Вы уж простите, мистер Тимберлейк, — сказал я, — мне прямо ужасно неудобно. Мне бы отгрести. Это все я. Я вас сразу же перевезу домой. Давайте только я вам пиджак и жилет выжму. Вы простудитесь до смерти…

Я осекся. С моих уст слетело чуть ли не богохульство. Я чуть ли не утверждал, что мистер Тимберлейк свалился в воду и что в его возрасте это опасно.

Мистер Тимберлейк исправил мою оплошность. Голос был бесстрастен и обращен скорей к общим законам бытия, чем лично ко мне.

— Раз господь создал воду, нелепо полагать, будто он наделил ее свойствами, вредными для его чад. Так ведь?

— Да, — ханжески бормотнул я.

— Прекрасно, — сказал мистер Тимберлейк. — Ну, поехали.

— Сейчас я переправлю вас на тот берег, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Зачем же омрачать прекрасный день такой мелочью. Куда мы собирались? Ты говорил, там дальше чудесная пристань. Поплывем туда.

— Но нам надо вернуться. Вы же промокли до нитки. Вы костюм испортите.

— Ну, ну, — сказал мистер Тимберлейк, — слушайся меня. Поехали.

Делать было нечего. Я придержал плоскодонку, и он на нее ступил. Он, как вздутый лопающийся валик, сидел против меня, а я греб. Шест мы, конечно, потеряли.

Я долго не решался смотреть на мистера Тимберлейка. Он продолжал делать вид, что ничего не случилось, и ставил меня в тупик. Я-то знал, что случилось нечто серьезное. Глянец, покрывавший лица и личности столь многих членов нашей секты, смыло водой. На меня уже не падал отблеск мистера Тимберлейка.

— Что это там за дом? — спросил он. Он поддерживал беседу. Я выгреб на середину реки, чтоб как следует прогреть его на солнце. Я увидел, как от него поднимается пар.

Я набрался храбрости и принялся его изучать. Я обнаружил, что это человек нездоровый, нетренированный и рыхлый. Когда сошел глянец, стали видны прожилки на красноватой коже человека грузного и страдающего сердцем. Помню, за обедом он сказал:

— Одна моя молодая знакомая восхищалась: "Подумайте! Я могу пройти тридцать миль за день и нисколько не устаю". Я ответил: "Полагаю, что члену секты Последнего очищения не пристало похваляться физическими излишествами".

Да, в мистере Тимберлейке была какая-то дряблость и расслабленность. Облепленный мокрым костюмом, он отказывался его снять. Видя, как пусто он смотрит на воду, лодки и природу, я вдруг понял, что прежде он на природе не бывал. Для него это была обязанность, и он хотел поскорей от нее отделаться. Он был совершенно безучастен. По его вопросам: "Что там за церковь?", "А водится тут рыба?", "Это что, радио или граммофон?" — я заключал, что мистер Тимберлейк формально признает мир, которому не принадлежит. Чересчур этот мир интересен и насыщен событиями. Душа его, неповоротливая и озабоченная, обитала в иных, бесплотных и бессобытийных, сферах. Он был скучный, скучнее всех, кого я знал. Но эта скучность была его земным вкладом за полет утомленного ума в далекие метафизические выси. На лице его запечатлелась легкая обида, когда (самому себе, разумеется) он объявлял, что не промок, что ему не грозит ни сердечный приступ, ни воспаление легких.

Мистер Тимберлейк говорил мало. Время от времени он отжимал воду из рукава. Он слегка дрожал. Он разглядывал поднимающийся от него пар. Когда мы отправились, я рассчитывал добраться до шлюза, но теперь мне и подумать было страшно о том, чтобы еще на две мили растянуть такую ответственность. Я прикинулся, будто и не собирался ехать дальше уже близящейся излуки, где шел невероятно густой лютиковый луг. Я сказал ему об этом. Он оглянулся и скучно посмотрел на поля. Мы медленно пристали к берегу.