— Послушай, Чарли, ну что ты говоришь. Ты же никогда не заботился о собаке. Даже гулять не выводил. Ты и не любил ее…

Чарли схватил стул и с трудом опустился на него, закрыл лицо руками и лёг головой на стол.

— Ты навлек на меня их гнев, — простонал он. — Ты меня сокрушил, отнимаешь у меня все, что я имею, оставляешь одного, ограбленного. О боже милостивый! — воззвал он плачущим голосом. — Ниспошли мне смирение и мир!

Теперь, когда не было и собаки, Чарли затих. Не выходил из дому, даже из большой комнаты не выходил, только когда шел спать. Говорил еще меньше. Дуется, улещал Мики свою нечистую совесть, дуется, дуется, либо сошел с ума, либо дуется. Ну что тут поделаешь? Они сидели, как чужие, уже не близкие друг другу люди, нетерпеливо ждали, чтобы отъезд остался позади.

Накануне отъезда Мики с облегчением отметил, что Чарли смирился, даже пытается поднять его настроение, и был так этим тронут, что охотно пообещал провести последний вечер вдвоем с братом. Он весь день пробыл дома, а вечером на холодной крыше заиграл мглистый лунный свет и море успокоилось, словно кошка языком вылизала. Чарли задернул занавески, разжег огонь, и они сидели молча, прислушиваясь к тиканью часов. Они были почти счастливы: Чарли радовало, что напоследок он хоть ненадолго подчинил Мики своей воле; Мики наслаждался покоем, оба забыли о страшном. Чарли говорил о своих планах, какие работы предпримет в саду, какую купит мебель, какую женщину пригласит готовить и убирать дом.

— Сюда и невесту не грех привести, — сказал Мики и подмигнул. И Чарли улыбнулся.

Но вдруг в саду за дверью послышались шаги.

— Это что такое? — крикнул Чарли, выпрямляясь. Маска покоя мгновенно слетела с его лица. Лицо ожесточилось.

В комнату, не постучав, вошел учитель. Чарли не успел выйти. Он встал и отступил в угол.

— Добрый вам вечер, — сказал учитель, доставая из кармана бутылку и располагаясь на стуле. — Пришел проститься с твоим братцем.

Чарли поджал губы и уставился на учителя.

— Ну что, выпьем? — нервно спросил Мики.

С этого началось. Мики скоро забыл о своем обещании. На знаки, которые делал ему Чарли, он не обращал внимания. Они пили и рассказывали разные истории. Мир кружился. Будильник на бамбуковом столике — единственном столе в голой комнате — тикал и тикал. Чарли ждал и страдал, ловил глазами взгляд брата, а у того покрасневшие глаза плясали от вина и от веселых историй. Громовой голос учителя потрясал весь дом. Он рассказывал про священника в Дилле, который маклевал с жокеями, и длинные сальные анекдоты про какого-то архиепископа и его так называемую племянницу. Чарли чувствовал, что осквернен самый воздух.

— А жена твоя не боится одна сидеть дома в такую поздноту? — вмешался он наконец.

— Брось, любезный, она уже давно легла, — крикнул учитель. — Она у меня такая.

И Мики зашелся от хохота.

В два часа Чарли ушел к себе спать. Но в пять часов, когда к нему ввалился Мики, он еще не спал.

— Прости, брат, — сказал Мики. — Я виноват. Не мог я выставить друга.

— Теперь уже поздно, — сказал Чарли.

Мики вышел из дому в семь, чтобы застать человека, который обещал подвезти его к восьмичасовому поезду.

Через месяц, после отъезда Мики, на землю обрушились осенние бури и ночи пошли черные и громкие. Дни стояли холодные, море затянуто туманом. Фуксии отдувало от стены, и листья взлетали изнанкой кверху, как серебряные лапки. Дождь барабанил по окнам, как гравий. Бывали дни и без ветра, тогда недельной давности туман устилал землю, скрывал горы, размывал все контуры. И с утра до ночи капало с сараев и карнизов и влажно блестели каменные стены.

Чарли изменился не сразу. Нужно было ходить в деревню покупать еду, и он появлялся там два-три раза в неделю, говорил мало и спешил уйти. Заглядывал знакомый рыбак, бывало, что почтальон засидится. Приходили письма от Мики. Чарли все это мало трогало. Но когда вёдро сменилось ненастьем, он даже днем перестал открывать окна и постель свою принес вниз, в большую комнату. Наверху он запер все двери, от каких еще не были потеряны ключи. Готовил в комнате, в камине. Он сжимал свой мир, оставляя себе для обитания все более узкий и тесный круг. И, по мере того как круг этот делался теснее, места за пределами его казались все более странными. Он боялся заходить в пустую кухню и с опаской поглядывал наверх, по лестнице без половика, на пустую площадку, где вода протекала сквозь окно над входной дверью: на потолке первого этажа уже появились пятна. По ночам, при бледных отсветах камина, он лежал и не спал.

Однажды утром, когда шумы его одинокости стали совсем невыносимы, он надел пальто и шляпу, сложил чемодан и вышел из дому. Больше он здесь не останется. Но вместе со страхом, как всегда, заговорила спасительная хитрость. Сперва он прошел по ближнему проулку посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Он хотел уйти от людей, но быть среди них; быть с ними, но оставаться в одиночестве. А в это утро матрос из Баллади сгребал в тележку торф, который свалился по дороге. Чарли вернулся домой. Снял пальто и шляпу. А ведь перед тем этот страх целую неделю не давал ему выйти из дому.

У него еще оставалось консервов на несколько дней. Он успокоился на мысли, что если захочет, так и еще протянет, удержит внешний мир на расстоянии. Писем он больше не ждал: Мики, в первые недели писавший часто и подробно, почти перестал писать. Последнее письмо пришло уже месяц назад. Чарли, можно сказать, и не вспоминал брата.

Но к концу декабря туманы прочно завладели окрестностью, сучья на дороге трещали громко, как шаги, а темные кусты клонились от ветра, словно их раздвигали незримые руки, и он прятался в свое замирающее сердце, почти не ел, а в мозгу стали шевелиться воспоминания. То письмо с угрозой расправы. Он едет один, везет казенные деньги. На перекрестке Карраг-кросс указатель дорог жестикулирует, как испуганный оратор, и ветер загоняет ему слова обратно в рот, а обе дороги мотаются у его подножия. Он знал, что произошло на этом перекрестке. Знал, что там нашли — одна нога торчала из канавы. Он это видел. И Мики, Разрушитель, с головой как у арестанта и большими красными ушами, расстреливал Духа святого, как красавицу птицу, ухмылялся там, пуская из ноздрей клубы дыма.

Воспоминания эти приходили и уходили. Приходя, они били его по голове, как крылья, и, хотя он отгонял их молитвами, они били и били его, и он взывал к молчащему дому: "Дай мне покой, — молился он. — Пресвятая матерь божия, дай мне покой ради милостивого твоего сына…"

Когда злые крылья пропадали, к нему как будто возвращался разум. Он что-то варил себе, ходил по саду под защитой стен. Земля замерзла, воздух был неподвижен, дорожки прикрыты снежным кружевом. Но темнело рано, и, если день проходил спокойно, с темнотой сердце его начинало сжиматься, а когда из камина выбивало в комнату торфяной дым, это было как тайный сигнал. Однажды ему приснился страшный сон. Он умер, его наконец настигли на дороге у перекрестка Карраг-кросс. "Вот он, у которого брат за англичан!" — кричали они и бросили его в болотное "окно", и он погружался глубже и глубже в мягкие, засасывающие огни, что тянули его вниз, вниз. Он был в аду. И там из пламени его звала женщина с темными волосами, а по коже у нее ползали бледные бабочки. Это была жена учителя. "А он-то думал, что ты спишь", — сказал Чарли, пораженный справедливостью этого возмездия.

Он проснулся, задыхаясь, при бледных отблесках камина, чувствуя, что на грудь ему давит огромная тяжесть.

Утром сон еще не отпустил его; смешанный со смутным ощущением победы, он перестал быть сном, стал реальностью. Стал как новый пейзаж, наложенный на мир. Голос той женщины был для него реальнее, чем собственное дыхание.

Он чувствовал себя свободным, был очищен и защищен, и тогда сон представлялся ему непроницаемым миром, внутри другого мира, миражем, в котором он двигался плавно, под музыку. В середине дня его уже переполнял восторг. Он вышел из дому и кружной дорогой, в обход деревни, пошел к дому учителя. Мороз держался, ветра не было, земля застыла и потеряла краски. А учителю как раз пришло в голову пройтись до ворот.