Мики был не злой человек и по мере сил ублажал его. Они часами сидели вдвоем в доме, когда за стенами его расцветала весна, и Чарли заклинал его воспоминаниями о их вместе проведенных детских годах либо слушал наивно-хвастливые рассказы Мики о его похождениях. В эти часы Чарли забывал все страшные годы, или ему казалось, что он их забывает. Оба окружали себя стенами разговора, и Чарли, съежившись у костра своего сердца, всеми силами старался не дать разговору погаснуть, сберечь эту картину жизни, неподвижную, как сонный корабль у причала, в которой он и сам снова был маленьким.

Но скоро в окно заглядывало солнце, и от безоблачного неба Мики терял покой. Под каким-нибудь предлогом он уводил брата в сад и хитростью налаживал его на работу — сажать салат или рыхлить грядки, а наладив его на работу, сбегал и, захватив ружье, скрывался в дюнах.

Вскоре после переезда Мики пошел в Дилл, напился там для порядка, а домой пришел с собакой, охотничьей, черной, очень крепенькой, ласковой и веселой. Он сам не знал, зачем купил ее, и никак не мог вспомнить, сколько за нее заплатил. Но, вернувшись домой, не подумав, сказал брату:

— Вот, Чарли-мальчик, купил я тебе собаку. Это у священника недавно сука ощенилась.

Чарли чуть улыбнулся, и на лице его изобразилось удивление.

— Держи, дорогой, — крикнул Мики. — Твоя собака. Ступай к хозяину. — И подтолкнул собаку к Чарли, а тот все смотрел, точно не верил своим глазам.

— Хорошо это с твоей стороны, ничего не скажешь, — выговорил он и слегка зарумянился. Он словно онемел от радости. А Мики, подаривший ему собаку под горячую руку, теперь был очень собою доволен, грелся в лучах собственного великодушия.

— Вот, теперь у тебя есть собака, — повторял он. — Тебе с ней будет хорошо. Хорошо тебе будет, раз у тебя есть собака.

Чарли глядел на Мики и на собаку и хитро про себя улыбался: Мики это придумал, потому что у него совесть нечиста. Но Чарли отогнал эту мысль.

Братья стали наперебой баловать собаку. Мики стрелял для нее кроликов, Чарли готовил их, вынимал кости. Но когда Мики вставал со стула и брал ружье и собака вскакивала, чтобы идти с ним вместе, Чарли свистком призывал ее обратно и говорил:

— Стоп, не ходи. Лежать. Скоро пойдешь со мной.

Его это собака или нет?

Наконец выходил и Чарли, и собака, еле дождавшись его, одним прыжком вылетала из дому. Чарли черпал мужество, глядя, как она вприпрыжку бежит впереди него, принюхивается к заборам или замирает на месте, навострив уши вслед взлетевшей птице. Чарли вел с ней тихую непрерывную беседу, вроде и не состоящую из слов, но успокоительную для души. Когда собака останавливалась, он оглаживал своими умными руками ее бархатный нос и шелковистую голову, чувствуя, как бьется под шерстью другая жизнь, и ощущение это наполняло его странной силой. Потом он ускорял шаг, свистал собаке, чтобы не отставала, и шагал полями к длинной скалистой гряде, сбегавшей к морю, но на бегу собака часто останавливалась, и Чарли стал примечать — сперва с тревогой, а потом с ужасом, — что она прислушивается, не донесется ли до нее голос Мики или выстрел его ружья.

Приметив это, Чарли стал пуще прежнего стараться безраздельно завладеть преданностью собаки. Он чувствовал в себе новые силы и на радостях обучил ее сложному фокусу. Он звал ее, и она, скользя и тявкая, спешила за ним к самой воде. Здесь песок был белый, и, когда облачные миры катились по небу к горам, где свет роился, как золотые пчелы, море превращалось в глубокие темно-зеленые гроты, лиловые там, где скапливались водоросли, и ярко-синие под солнцем, а воздух был здоровый и бодрящий. Чарли раздевался и, ежась при виде своего худого, бледного тела, дряблого живота и светлых волос, золотящихся от яркого света, охваченный желанием очиститься от болезни и страха, осторожно ступал в зеленую воду и, с замиранием сердца удаляясь от берега, начинал звать собаку. Она вскакивала, принималась бегать по камням, скуля и подлаивая, и наконец кидалась к нему в воду. Тогда он хватал ее за хвост и давал ей тянуть его на буксире в море все дальше и дальше, а потом, по слову хозяина, она поворачивала обратно, отфыркиваясь, задыхаясь, работая плечами и глядя в небо, и зеленая вода потоками катилась с ее спины, пока она не вытащит Чарли на мелкое место.

Потом Чарли сидел и сушился и слушал, как кричат птицы, а черная собака тявкала и дрожала с ним рядом. И если Мики в этот день, напившись с учителем, опаздывал к обеду или на целый день закатывался на скачки, Чарли не ворчал. Он жарко растапливал торфом камин в пустой комнате и ждал, вполголоса журча что-то собаке, примостившейся рядом.

Но к каждой такой экспедиции Чарли готовился по нескольку часов, и скоро они стали реже. Бывали дни, когда он, в отсутствие брата, оставался один со своими страхами, в такие дни он беспомощно смотрел, как собака бросается к Мики и уходит с ним вместе. А окрики Чарли оставляет без внимания.

— Отнимаешь у меня собаку, — жаловался Чарли.

— Выходил бы ты из дому, и собака бы с тобой выходила, — возражал Мики. — Что пользы, черт подери, сидеть в четырех стенах? Мне собака не нужна, но ей, бедняге, хочется промяться, вот она со мной и бегает. Вполне естественно.

Естественно, думал Чарли, в этом все дело. У неимущего отымется и то, что имеет. Но вслух он выкрикнул:

— Ты ее нарочно от меня отучаешь!

И они поссорились, и Мики, чтобы не наговорить лишнего, спустился к морю и долго стоял на ветру, глядя вдаль. Зачем только ты связал себя с этим вздорным, бесхарактерным человеком? Три года, с тех пор как кончилась война, он заботился о Чарли. Из больницы перевел в санаторий, потом устраивал в разные дома в деревне. Жертвовал собственным желанием пожить в свое удовольствие перед возвращением в Канаду, лишь бы вернуть здоровье брату. Денег у него не на тысячу лет, ему скоро придется уехать, и что тогда будет?

Но, когда он, поостыв, вернулся домой, проблема эта была отброшена и он не сердился на брата. В довольном молчании они сидели у огня, и собака дремала рядом, и мир вокруг Чарли снова стал спокойным обиталищем. Его ревность, подозрения, упреки — все соглядатаи, каких высылал на работу главный разведчик — Страх, — были распущены по домам, и с Мики он был в ладу, и тень грядущего не достигала его.

Однако месяцы переползли выше, из июля в август, и замерли на время, завороженные благодатной погодой, перед тем как покатиться вниз, к осенним холодам, и вопрос нужно было как-то решать. Мики знал это, и Чарли знал, но ни тот ни другой не хотел заговорить первым.

Наконец Мики не утерпел и высказался откровенно.

— Слушай, Чарли, — начал он как-то вечером, смывая с пальцев кровь в кухне — он только что ободрал и выпотрошил двух кроликов, — едешь ты со мной в сентябре в Канаду или нет?

— В Канаду, говоришь? — переспросил его брат испуганным шепотом, упершись в стол худыми пальцами. Он словно не верил своим ушам. А ведь он этого ждал. — А меня оставишь одного?

— Ничего подобного, — возразил Мики. — Я сказал: едешь ты со мной? Ты меня слышал. Ну так едешь ты со мной в Канаду?

Чарли поджал губы, и в глазах его была смертельная тревога.

— Ты же знаешь, Мики, я не могу уехать.

— А что тебе мешает? Ничего с тобой нет. Ты здоров. Пенсия тебе идет, и там тебе будет не хуже, чем в своем доме. Что тебе нужно, так это уехать из этой проклятой страны. Тут только и могут жить, что старики да малые дети! — крикнул Мики.

Но Чарли смотрел в окно на горы. Уехать в огромный мир, сидеть в поезде с чужими людьми, спать с ними в одних домах, стоять дурак дураком, когда люди в чужой стране толкают тебя во все стороны, и локтями и плечами. А если нет — остаться одному без Мики, наедине с воспоминаниями.

— Ты меня не бросишь, Мики-мальчик? — выдохнул он в паническом страхе. Мики ошалел от его высокого, лихорадочного голоса, от вида его худого тела, дрожащего, как общипанная птица. Потом Чарли переменился. Голова его ушла в плечи, он весь сжался, съежился возле своего сердца, напрягся, чтобы оттолкнуть от себя мир, а в глазах заблестели подозрения, ревность, упреки — оружие острого ума.