— Гарри, — сказала однажды старая дама, — ты такой же выдумщик, как в свое время муж моей сестры.

Гарри с опаской взглянул на нее и обернулся посмотреть, кто есть поблизости на случай помочь.

— Все истинная правда, — торопливо и встревоженно сказал он.

— Бывает правда — и бывает истинная правда, — сказала старая дама. После этого случая ее и забрали в больницу.

— Значит, ты встретил своего двойника, Гарри, — сказала старая дама. — Встань-ка, я посмотрю.

Гарри встал.

— Тебе высоко подняли затылок, вся шея сизая. Знаешь, чей ты двойник, Гарри? Мужа моей сестры. Тоже вроде тебя в отеле работал.

— В самом деле? — сказал Гарри. — Ваша сестра была замужем?

— Я не перестаю об этом думать с тех пор, как ты устроился в "Куинз", — сказала старая дама. — Он был повыше тебя и пошире в плечах, блондин, а не как ты — шатен, и с очень белым лицом — лицом лондонского полуночника, а ноги носками врозь, как у тебя. Сядь, Гарри.

— Наверно, — сказал Гарри, знавший уже не одну версию этой истории, — наверно, он был управляющим?

— Управляющим! — воскликнула старая дама. — Слышал бы он тебя! Посол, архиепископ, премьер-министр — никак не меньше! Он и говорил, и выглядел соответственно — во всяком случае, мы его так воспринимали. Он был метрдотелем в ночном клубе.

Глядя перед собой немигающими глазами, она затихла.

— Нет, истинная правда, — перехватил инициативу Гарри. — Я уже шел из парикмахерской, а книги ваши забыл, пошел обратно, и, когда вернулся на перекресток, зажегся красный свет. На переходе собрался народ — и тут я вижу этого парня. Он стоял на той стороне, тоже переходил. Я на него смотрю — и он на меня смотрит. Копия друг друга! Словно перед зеркалом стою.

Старая дама покойно опустила голову на подушку, лицо ее осветилось улыбкой, и она взяла из коробки печенье.

— И точно так же одет? — лукаво спросила она.

— Если не считать шляпы, — сказал Гарри. — Моего роста. Уставился на меня. Мой нос, мои глаза — все мое. Дали зеленый свет, он сошел на мостовую, и я сошел, и оба глазеем друг на друга. А когда встретились на середине улицы, я больше не мог на него смотреть, отвел глаза. Обходим друг друга, а у меня с его стороны весь бок ледяной.

— Он не обернулся? Он-то тебя узнал?

— Нет, не обернулся. Я сам обернулся, когда мы разошлись, а его уже нет. Как растаял. Я дошел до тротуара и еще раз обернулся. Пропал!

— Затерялся в толпе.

— Не затерялся. Никакой толпы не было. С той стороны он один переходил. Если бы не шляпа — вылитый я.

Зрачки в его карих радужках встали торчком. С ним сыграли злую штуку, и он надулся, обида распирала его.

— Словно с айсбергом в океане разминулся. Или с привидением, — сказал Гарри.

— Привидение — подходящее слово для мужа Деб, — сказала старая дама. — Он три года прожил над нами, прежде чем мы увидели его. Обычно в четыре утра мы слышали его такси. Его не было ночью, нас — днем. Деб у себя в изостудии, я работала в папиной газете.

— Могли вообще не увидеться, — сказал Гарри. — Я целый год не видел ночного швейцара в "Куинз".

— Да лучше бы и вообще, — сказала старая дама.

— Если увиделись, то чисто случайно. Что-нибудь у вас случилось? — с невинным видом предположил Гарри. — Когда я работал на гасиенде, у той американки, что разъезжала в спальне на лошади…

— Да, случилось, — сказала старая дама, — и ты это знаешь, я рассказывала.

— Он не вынул затычку в раковине, — сказал Гарри.

— А кран закрыл плохо, — сказала старая дама. — Деб приходит вечером и слышит: с потолка льет на папин стол. Она подставила таз, все папины книги намокли. У нас была замечательная квартира, не то что эта. После папы остались очень красивые вещи. Я страшно рассердилась на Деб, когда вернулась. Сколько можно витать в облаках! "Чем допускать такой разгром, — говорю, — лучше бы отправила наверх хозяина". Пришлось самой звонить, а он глухой как тетерев, вроде вашего кока. Ну, того, что оглох после взрыва на твоем "Кэрнгорме", помнишь?

— На "Грэнтаме", — сказал Гарри.

— Ты сначала говорил "Кэрнгорм", — сказала старая дама. — Впрочем, неважно. Хозяин взял запасные ключи и пошел посмотреть, что происходит. Эту квартиру надо было видеть, Гарри. Голые стены. Я не преувеличиваю: линолеум на полу…

— У нас в "Куинз" линолеум, — сказал Гарри, — коричневый с белыми цветочками.

— Стол, кровать, пара стульев — и все. Словно в камере. Словно тут жили в наказание. Ни одной книги. На постели сверток с рубашками из прачечной. Нам бы заглянуть — наверняка бы кое-что поняли.

— Наверняка, — сказал Гарри.

— В четыре утра, — продолжала старая дама, — он явился. В такси подкатил, транжир. Я же говорю тебе: привидение, ночной шатун. Разумеется, он спустился к нам попросить прощения за воду. Едва он появился в комнате, Гарри, я поняла, что видела его раньше. Я и сестре сказала: "Где-то я этого человека видела". И как он застыл на пороге, как обвел взглядом комнату, задержавшись на Деб, на мне, на стульях, которые отметил кивком головы, словно рассаживая нас, и как сложил руки, когда заговорил, и склонил голову — все это было мне знакомо. У него был очень немецкий, чувственный рот. Взглянул на вымокшие книги и молвил: "Бальзак, Бодлер, очень великие люди" — и словно лицом еще больше округлился от этих слов. Стал еще значительнее. Мы говорим: "Это папины книги". Сестра говорит: "Он был специальным корреспондентом. Возможно, вы слышали его имя". Да, говорит, он слышал его в своем клубе, и таким тоном сказал, словно папа лежал у него в кармане. — Старая дама громко рассмеялась этой мысли, а отсмеявшись, не сразу закрыла рот. — Слушай, он вот на кого был похож, — зажглась она, — на памятник Георгу Второму. Или я путаю с памятником герцогу Бедфордскому? Я не знала, как от него избавиться: такой большой, важный и высказывается так, словно объясняет парламенту, как понимает проблему "искусство и публика" один его знакомый художник. Он знал пропасть народу — министров, актеров, судей. Когда он ушел, я сказала: "Не знаю, чем он занимается, но явно не только своими делами". Деб мои слова не понравились: "Скорее всего, он журналист". Когда он уходил, Деб пригласила его как-нибудь пропустить с нами рюмочку. "Посмотрим, что у меня в календарике, — говорит он, — я свободен в четверг и по воскресеньям, если не уезжаю за город". "Приходите в воскресенье", — сказала Деб. В воскресенье он пришел. Мы кое-кого позвали. Первым делом он стал обносить всех напитками. Это была его вечеринка. Он был нашим хозяином. Нас он тоже прикарманил. Я не могла отвести от него глаз. Некоторые наши тоже были заинтригованы. Кто это? Редактор "Таймс"? Чем он занимается? В друзья он нам вроде бы не годился, мы все были моложе. Знаешь, что, по-моему, тянуло нас к нему, глупышек? Его сановность. Он был сановный, как надгробный памятник. Я специально следила, как он двигается. Лицо круглое, белое, немного одутловатое, и голова склоняется в поклоне — как тут не вспомнить ганноверцев, при том что ганноверцы, я знаю, были династией с гонором, но ты понимаешь мою мысль, — и отзывы о премьер-министре и политических деятелях нелицеприятны, и тут же эти ноги носками врозь, снующие, как пара рассыльных. "В какой газете вы сотрудничаете?" — спрашиваю. "Я не журналист", — говорит. "А хозяин, — говорю, — сказал, что вы журналист, работаете по ночам. Мы каждую ночь слышим ваше такси". Знаешь, что он на это сказал? "А я, когда снимал квартиру, справился о вас. Мне нужно, чтобы днем в доме было тихо. Хозяин сказал, что вы обе не домоседки". "Хорошо он нас срезал", — сказала я сестре, когда он ушел, а она говорит: "Ты только представь, он наводил о нас справки!" — и закружила по комнате, выкрикивая в потолок: "Я не домоседка!" А тот, слышим, расхаживает по комнате.