Дон Кихота изображали с кончиками закрученных кверху усов, а вовсе не с «падающими вниз» усами.
Самый требовательный источниковед, надеюсь, был бы доволен таким обилием источников — целых семнадцать цитат. С уверенностью можно сказать, что столь полного набора примет не могло быть и у членов вооруженных отрядов Санта Эрмандад, которые собрали сведения о приметах этого «разбойника с большой дороги», с тем чтобы схватить его; а известно, до чего дотошно официальное правосудие во всем, что касается особых примет и вещественных доказательств.
Некоторые данные, на первый взгляд, кажутся неуместными, как например в цитате XIV; но вскоре проницательный читатель сам увидит, каковым должен был быть нос Дон Кихота, если в него мог вцепиться кот когтями и зубами одновременно. Нет несущественного факта, и это точно доказывает антропометрический реестр, недавно появившийся в Образцовой тюрьме.[54]
В высшей степени интересны данные, хотя они и не фигурируют в приведенных выше примерах, относительно того, что Дон Кихот «долгие годы страдал болезнью почек» (глава XVIII части второй); к этому я добавлю, что желтый цвет его лица и его поступки определяют его как человека раздражительного, обладавшего, кроме того,. прекрасным обонянием и слухом (глава XX части первой); учитывая эти данные, какой‑нибудь умный, дотошный сыщик мог бы разобраться в темпераменте и характере Дон Кихота. Очень жаль, что еще никто из опытных сервантистов не предпринял работу по изучению физиологии Дон Кихота! Я полагаю со своей стороны, не углубляясь в существо вопроса, что его темперамент должен был быть горячим и суровым; опираясь на это суждение и на «Исследование способностей к наукам» доктора Уарте,[55]-2 можно было бы далеко пойти.
Сид Амет Бененхели, вероятно, был пунктуальнейшим биографом и, ис- хочниковедом из самых придирчивых, как и положено истинному арабу; но его переводчик, славный Сервантес, подойдя к тому моменту, когда Дон Кихот прибывает в дом дона Диего Миранды, Рыцаря Зеленого Плаща (глава XVIII части второй), говорит нам: «Здесь автор описывает весьма обстоятельно дом дона Диего, перечисляя нам все предметы, которые обычно можно найти в доме богатого деревенского дворянина; но переводчик этой истории решил обойти молчанием эти подробности, ибо они не относятся к главному предмету истории, вся сила которой состоит в ее правдивости, а не в холодных отступлениях».
Сила правды, с одной стороны, а с другой — мелкие подробности, холодные отступления, обстоятельства, которые источниковеды всех времен живописуют с такой писарской точностью в своих литературных этюдах.
А что есть правда?3 Что здесь правда и в чем ее сила?
Правда — это факт, но факт всеобъемлющий и живой, таинственный, универсальный, корнями уходящий в чудеса. Деяния,[56] превращаясь в мелочи, дробятся при анализе и анатомировании в пыль, в факты, и при этом исчезает живая реальность.
Сила правды Дон Кихота заключается в его душе, в его человеческой и кастильской душе, и правда обнаруживается в его лице, где отражается душа. «Но должны ли мы отделять его душу от облика или его облик от души?» — спросит кто‑нибудь и добавит, что в чертах лица его, во всем физическом складе мы сможем лучше разглядеть правду его души. На что отвечает сам Дон Кихот, описывая (в главе I части второй) черты лица Амадиса, Рейнальдо и Роланда, которые «были такими, какими их описали, и, основываясь на их характере и совершенных ими подвигах, всякий с помощью разумной философии может определить их черты, окраску тела и рост».
«С помощью разумной философии»! Не хуже по крайней мере той, согласно которой на основании черт лица, цвета кожи и роста можно представить себе содержание героических свершений и суть характеров; ведь если из деяний выводятся характеры, то из характеров можно выводить деяния. Обратимость, которая ускользает от тех, кто в рамках либо идеализма, либо реализма, тоже обратимых, оспаривает либо одну, либо другую доктрину, подобно тем двум кабальеро, которые спорили из‑за цвета щита, притом что каждый из них видел только одну сторону, — согласно глубокомысленной притче Карпентера.5 Для Дон Кихота истинной философией была, естественно, его собственная, кастильская, то есть реализм, благодаря которому по подвигам можно определить черты лица, от внутреннего прийти к внешнему, — реализм центробежный, своевольный, превращающий мельницы в великанов, и не более безумный, чем тот, что превращает великанов в мельницы, не менее реалистический и не менее идеалистический. В конце концов не от черт лица зависят подвиги и не от подвигов — черты лица, подобно тому как орган не предшествует функции и функция не предшествует органу, а все взаимодействует друг с другом, непрерывно проистекает из великой всеобщей причины, причины и следствия одновременно, причины–следствия или и не причины и не следствия, как угодно, поскольку в определенный момент все это становится единым. И довольно метафизических рыцарских романов, которые славного Алонсо Кихано привели к тому, что «от недосыпания и чрезмерного чтения мозги его высохли, и он совсем рехнулся».
Художник, который пожелал бы написать портрет Дон Кихота с помощью разумной донкихотовской философии, должен извлечь из его подвигов и условий жизни представление о чертах лица, оттенке кожи и росте Рыцаря; художник должен исходить из тех эмпирических данных, которые Сид Амет нам предлагает как самые убедительные доказательства. Чтобы достичь этого, живописец должен раскрыть душу Дон Кихота, вдохновиться необыкновенными подвигами и возвышенностью натуры своего персонажа и таким образом найти путь от своей души к душе Дон Кихота, а если вдруг в художнике ничего нет от Дон Кихота, пусть немедленно откажется от этого предприятия, оно уготовано другому, и при этом нужно помнить о том, что сказал сам Дон Кихот: «Пусть меня рисует кто хочет, лишь бы он меня не обезображивал,[57] потому что легко потерять терпение, когда тебя так оскорбляют» (глава LIX части второй).
Изобразить Дон Кихота, не обезобразив его, — значит облечь его душу в тело, сквозь которое душа эта словно просвечивает и которое отмечено индивидуальностью Рыцаря; значит достичь в живописи символичности, исполненной величайшей экспрессии и силы, то есть создать образ человека–символа. И чтобы сделать это, нужно искать душу ламанчского идальго не только на бессмертных страницах Сида Амета, но и вне этих страниц.
Дон Кихот жил и живет не только на страницах книги, и испанский живописец, достойный запечатлеть его, может найти его живое воплощение в глубинах своего духа, если будет искать его с любовью, погружаясь все глубже, настойчиво докапываясь до сути. Сид Амет только очертил биографию некоего живого реального человека; и так как немало людей живут в заблуждении, будто никогда и не было Дон Кихота, нужно взять на себя труд, каковой и сам Рыцарь взял на себя, дабы убедить людей в том, что в мире были странствующие рыцари.
Как только наука, все анатомирующая и анализирующая, погружает скальпель в живую ткань, где переплетаются и смешиваются легенда и история, или пытается обозначить границы между ними, с одной стороны, и романом, иносказанием и мифом — с другой, вместе с жизнью исчезает и правда, остается только правдоподобие, столь полезное для источниковедов и всякого рода соглядатаев. Только убивая жизнь и вместе с ней подлинную правду, можно отделить исторического героя от героя романа, мифа, сказки или легенды и утверждать, что кто‑то существовал в полной мере или почти в полной мере, другой — наполовину, а кого‑то и вообще не бывало; ведь существовать — значит жить, и кто действует, тот существует.
Существовать — значит действовать, а разве Дон Кихот не действовал и не действует в душах так же энергично и живо, как действовали до него странствующие рыцари? Так живо и энергично, как и множество других героев, об исторической реальности которых свидетельствует не только Альваро Тарфе.[58]
