И это воистину типический образчик приключения в знак послушания, в еще большей степени, чем приключение со львом. Вспомним слова, «многажды сказанные» Иньиго де Лойолой уже в ту пору, когда он был генералом Общества Иисусова, а именно: «…когда бы повелел ему Папа Римский, чтобы в Остий- ском порту взошел он на первый же попавшийся корабль и без руля, без ветрил, без мачт и весел и всего прочего, необходимого для мореплавания и для существования, переплыл море, он выполнил бы это и совершил не только с миром в душе, но еще и с довольством и радостью» (Риваденейра, книга V, глава IV).

Да и для чего поместил Бог в том месте пресловутую лодчонку, как не для того, чтобы, в знак послушания Ему, Дон Кихот отправился на поиски неведомого приключения? Никто не знает, что на роду ему писано и какой подвиг[40] суждено совершить.

Твой подвиг, твой истинный подвиг, который придаст ценность всей твоей жизни, может быть, совсем не тот, на поиски которого ты отправишься, а тот, который сам тебя отыщет; и горе тому, кто рыщет по свету в поисках счастья, в то время как оно стучится к нему в двери. Недаром сказано, что самые великие дела — дела случая.

И тут начинаются печальные приключения Дон Кихота в герцогском дворце; тут повстречался он с прекрасной охотницей, то есть с Герцогиней, и она пригласила его под кров свой, чтобы потешиться над ним и посмеяться над его героизмом; тут начинается мученичество Рыцаря, оказавшегося во власти насмешников. Вот когда история нашего идальго срывается в бездну жалкого уничижения, вот когда его великодушие и душевная тонкость наталкиваются на подлость и тупоумие высокопоставленных особ, полагавших, судя по всему, что герой рождается на свет, дабы их развлекать и служить им игрушкой, чем‑то вроде кубаря. Горе тебе, поспешающий в храм славы и взыскующий бессмертия в устах ее: подумай, ведь если великие мира сего чествуют тебя, ублажают и привечают, то для того лишь, чтобы украсить свою резиденцию либо позабавиться тобою, словно погремушкой. Твое присутствие для них всего лишь украшение их стола, словно редкостный плод или последний экземпляр вымирающей породы птиц. Чем больше кажется, что они тебя чтут, тем злее они над тобой издеваются. Послушай, ведь по сути нет гордыни, что превзошла бы гордыню тех, кто пользуется преимуществами, которыми обязан не собственным заслугам, а случайности рождения. Не будь игрушкой великих. Полистай‑ка исторические сочинения и увидишь, во что превратились герои, унизившиеся до роли украшения гостиной.

В герцогском дворце был оказан Дон Кихоту глумливо–торжественный прием, его облачили в одеяния, соответствовавшие рыцарским обычаям, и повели обедать.

Там‑то, за герцогским столом, и повстречался наш Рыцарь с тем самым «важного вида священником, из тех, что состоят духовными наставниками в домах знатных особ; из тех, кто, не будучи сам знатною особой по рождению, не в состоянии обучить своих подопечных тому, какими надлежит быть знатным особам; из тех, кто стремится убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего»;[41] и сей священнослужитель обратил к Дон Кихоту, которого назвал Доном Глупцом, неприязненное и озлобленное назидание, посоветовав нашему Рыцарю вернуться домой и растить детей, если они у него есть, заниматься своим хозяйством, а не «носиться по свету и гоняться за химерами, смеша всех добрых людей, знакомых и незнакомых».

Ох, как же долговечно, и жизнестойко, и неискоренимо у нас в Испании племя этих мозговитых и важных священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего! Дон Глупец! Дон Глупец! Вот как назвал тебя, мой возвышенный безумец, сей важный муж, представитель и образчик истинной человеческой глупости! Важный священнослужитель, как видно, не читал Евангелий, не знал Нагорной проповеди, в которой сказал Иисус: «…кто же скажет брату своему «рака», подлежит синедриону, а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной» (Мф. 5:22). Так вот, гореть ему в геенне огненной за то, что назвал Дон Кихота глупцом.

Вот и оказался ты, мой Рыцарь, лицом к лицу с воплощенным здравым смыслом. И да никто не усомнится: когда бы вернулся в мир Господь наш Иисус Христос, во времена ли Дон Кихота или в нынешние, тот важного вида священник либо современные его преемники из разряда фарисеев зачислили бы Его в безумцы или в зловредные смутьяны и обрекли бы Его снова на позорную смерть.¹⁵³

Но, по чести сказать, если выговор был суров, то ответ Дон Кихота, содержащийся в этой главе, разит без промаха. Стоит лишь перечитать главу. Стоит лишь вчитаться в великолепную отповедь тем, кто, «ничего на всем свете не видев, кроме двадцати или тридцати миль собственной округи», ни с того ни с сего берется предписывать законы рыцарству- и судить о странствующих рыцарях.

«Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла; судите же теперь (…) заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!» — воскликнул Дон Кихот. Но ведь он имел дело с одним из тех людей недоброй воли и нещедрого сердца, которые выдумали, будто бы есть мысли дурные и мысли хорошие, и норовят навязывать всем свои определения того, что есть истина, а что заблуждение, и утверждают, что в мире произойдут великие бедствия от того, что люди будут верить в видения пещеры Монтесиноса, а не в другие видения, не менее визионерские, чем эти. Господа такого сорта, у которых повреждена не голова, а сердце, только и делают, что преследуют тех, кого считают повредившимися в уме, и тщатся убедить нас, что мир губят странствующие рыцари, хотя у странствующих‑то рыцарей стремления всегда были направлены к благой цели, что бы там о них ни говорилось, не то что у важного вида священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего. Поскольку их ссохшиеся и сморщившиеся мозги не способны ни на малейшую игру воображения, то они держатся, словно за установленный раз и навсегда свод правил поведения, за те окаменелые и противоречивые образы, хранилищем коих эти самые мозги являются; и поскольку люди эти не способны протоптать тропинки в полях и лесных чащобах, следуя взором за путеводной звездой,¹⁵⁴ то упрямо требуют, чтобы мы, все прочие, тряслись в их дребезжащей колымаге по изъезженной колее общественного раболепия. Эти господа делают только одно — порицают тех, кто и впрямь что‑то делает. Кто попадет в беду, будет искать помощи у странствующих рыцарей, а не у них и не у «изнеженных царедворцев, которые очень любят выспрашивать новости и потом болтать о них и рассказывать приятелям, но вовсе не любят сами совершать деяния и подвиги, достойные того, чтобы о них рассказали и написали другие», как скажет сам Дон Кихот позже, при появлении Трифальдина, герольда дуэньи Долориды.¹⁵⁵

Очень хорошо сказал Дон Кихот: «Если бы меня назвали глупцом[42] рыцари или великолепные, щедрые и высокородные вельможи, я бы почел это несмываемым оскорблением; а если меня называют безумцем разные книжники, никогда не ступавшие и не ходившие по стезям рыцарства, — за их мнение я и гроша не дам». Рассуждения, достойные Сида, который, согласно мудрому романсу, следующим образом ответил тому монаху–бернардинцу, который осмелился обратиться к нему с речью вместо короля Альфонса во время совещания в монастыре Сан–Педро‑де–Карденья. Вот слова Сида: