* * *

В Испании нет средних величин. Маленькие художники, равно как и большие, идут не зная броду; обычно они начинают свой труд, имея лишь смутное представление о том, что собираются создать, и полную уверенность в собственных силах, в своей гениальности, если только не «препоручают себя Богу и Царице Небесной», как говорится в романсах, которые слепые поют на площадях. Всякий раз, когда настоящий испанец берется за перо, или за кисть, или за иной инструмент художника, можно сказать, не рискуя ошибиться, что этот человек равным образом способен создать шедевр и породить отменную несообразицу.

В испанском искусстве нет ничего, что превосходило бы «Дон Кихота», а «Дон Кихот» не только создан на испанский манер, это вообще образец испанского произведения. И Произведения с большой буквы — ведь Сервантес не удовольствовался тем, что стал писать «независимо»: это был конкистадор, самый великий из всех, потому что другие конкистадоры покоряли страны для Испании,³ а он покорил саму Испанию, сидя в тюрьме.4 Когда Сервантес обдумывает замысел своей книги, он ощущает в себе изумительный дар, но все, чем он обладает вовне, это фигурки, движущиеся подобно божественным интуициям,⁵ затем он берет эти фигурки и, так сказать, гонит их вперед, как погонщик своих ослов, то подбадривая их какими‑нибудь ласковыми словами, то спокойно и невозмутимо подхлестывая. И не ищите в «Дон Кихоте» иного мастерства. Он написан прозой, но так же, как неповторимые стихи наших мистиков,⁶ которые можно читать с любого места, потому что каждая строка в них — как платоновская идея — оставляет свое, беспримесно чистое впечатление.

У каждого народа есть реальный или вымышленный герой — воплощение качеств этого народа; в любой из литератур мы найдем произведение, в котором этот типический герой действует, вступает в контакт с современным ему обществом и проходит целый ряд испытаний, служащих мерилом жизненной силы его духа, духа всей его расы. Улисс — это грек от начала и до конца: в нем все добродетели ария^7 — осторожность, постоянство, мужество, умение владеть собой — сочетаются с хитростью и изобретательностью семита. Сравнив его с любым из его германских наследников, мы можем с математической точностью определить, сколько в Улиссе взято греками от семитов. Наш испанский Улисс это Дон Кихот, и в Дон Кихоте сразу же бросается в глаза происшедшая с героем духовная метаморфоза. Тип героя еще больше очистился, и, чтобы не застыть в неподвижности, ему нужно освободиться от груза материальных забот, переложив его на оруженосца; так шествует он, ничем не обремененный, и действие его — нескончаемое творение, человеческое чудо; все, что он воспринимает, он идеализирует. Дон Кихота в Испании не было ни до арабов, ни при арабах, он явился лишь по окончании Реконкисты. Не будь арабов, Дон Кихот и Санчо Панса были бы одним человеком, подобием Улисса. Если искать современного Улисса за пределами Испании, то мы не найдем никого, кто превосходил бы Улисса англосаксонского, Робинзона Крузо; итальянский Улисс это теолог, это сам Данте в его «Божественной комедии», а немецкий Улисс — философ, доктор Фауст, но никто из них не может быть Улиссом из плоти и крови. А Робинзон — настоящий Улисс, но в сильно уменьшенном масштабе, так как его семитские черты неярки, его свет — отраженный свет; он хитроумен лишь в битвах с природой и способен воссоздать цивилизацию материального; он стремится подчинить себя команде, «внешней» власти других людей, но душа его не обретает выражения и не умеет найти общего языка с другими душами. Санчо Панса, выучившись читать и писать, мог бы стать Робинзоном, а Робинзон в случае нужды сможет поступиться своим чувством превосходства и согласится стать оруженосцем Дон Кихота.

Сама судьба поставила перед нами великую проблему, но ее намеренно запутывают, так как ни у кого не хватает мужества высказать ее в словах жестоких и простых, а именно: хочет ли Испания быть нацией скромной и обыкновенной и при этом из‑за нехватки рабочих мест отправить в эмиграцию многих своих сыновей или же она хочет быть нацией чванной и надутой и отправить многих своих сыновей на смерть на полях сражений и в госпиталях? Как вы считаете, друг мой Унамуно, что бы ответила Испания?

Такой искренний христианин, как вы, предложил бы радикальное решение вопроса, то есть превращение Испании в нацию христианскую не по форме, а по сути, чего не бывало ни с одной нацией в мире. Для этого вы и прибегли к неподражаемой символике «Дон Кихота»,¹ отстаивая веру в то, что к Хитроумному идальго очень скоро вернется рассудок и что он умрет, раскаявшись в своих безумствах. Так же полагаю и я, только я не считаю, что излечение будет таким скорым. Испания — нация абсурдная и невозможная с точки зрения метафизики, абсурд — ее нерв и основная опора. Ее здравомыслие станет сигналом ее конца. Но для вас Испания это Дон Кихот, побежденный Рыцарем Белой Луны, я же вижу Испанию в образе Дон Кихота, избитого негодниками янгуэсцами, с которыми он столкнулся себе на беду.

Я хочу сказать, что Дон Кихот совершил три выезда, Испания — пока только один, и ей еще предстоит совершить два, чтобы излечиться и умереть. Идеализм Дон Кихота был таким чрезмерным, что, отправившись в первый раз на поиски приключений, он позабыл взять с собой деньги и даже смену белья; советы трактирщика, даром что тот был необразован, возымели свое действие и убедили Рыцаря повернуть обратно. Все решили, что славный идальго, побитый и осмеянный, не вернется к своим странствиям, и на всякий случай его друзья и домочадцы прибегли к различным ухищрениям, дабы оградить его от чудачеств, они даже заложили и замуровали помещение, где хранились проклятые книги; а ведь в это самое время Дон Кихот в глубочайшей тайне убеждал Санчо Пансу стать его оруженосцем, с большим для себя убытком продавал одно, закладывал другое и таким образом собрал порядочную сумму, чтобы сделать свое второе путешествие более надежным, чем первое.

Вот что сейчас творится с Испанией. Она возвращается из своей первой вылазки, чтобы подготовить вторую; и хотя многие из нас, испанцев, считают своим долгом заставить ее забыть. о приключениях — ничего у нас не выйдет. И, возможно, благоразумнее всего будет помочь в приготовлениях к этому путешествию, раз уж нет никакой возможности его избежать.

К. С. Корконосенко

Имя Мигеля де Унамуно и Хуго (1864—1936), ярчайшей личности в Испании первой трети XX в., известно у нас в стране лишь сравнительно небольшому кругу специалистов — испанистов, философов, историков литературы. Объяснение тому, что духовный лидер «поколения 98 года», одного из интереснейших явлений в истории испанской культуры, не оказал значительного влияния на формирование «образа Испании» у российских читателей, нужно искать, видимо, в сфере идеологии: Унамуно не был в числе тех деятелей культуры, кто выступил в 1920—1930–е гг. в поддержку Советской России; неоднозначным было его отношение к Испанской республике, в его «агонических» романах нелегко было найти черты реализма; в философии Унамуно был тем, что позже получило название «экзистенциалист», причем экзистенциалист религиозный, — его философские труды, вдохновленные «трагическим чувством жизни», посвящены исканию Бога и попыткам разрещить проблему личного бессмертия; теми же идеями проникнуто и все творчество испанского «будоражителя душ» — поэта, писателя, драматурга, публициста.

Все эти факторы не могли не сыграть своей роли: художественные произведения Унамуно в Советском Союзе публиковались мало,[89] философские не публиковались вообще. Сходная ситуация сложилась и в исследовательской литературе: если за рубежом творчеству Унамуно посвящены десятки книг,[90] то отечественные исследователи–испанисты рассматривали его художественное и философское наследие в статьях, отдельных главах и фрагментах работ на более широкие темы.