По ходу этой беседы, объясняя, каким образом мог бы он жениться на королевской дочери, Дон Кихот сказал: «Теперь нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться в других местах»; и возникает впечатление, что слава нужна ему не как цель, а как средство; но при всем том можно и должно утверждать, что наш Рыцарь не изменил бы Дульсинее ни ради красоты самой распрекрасной королевской дочери, ни ради всех богатств ее могущественного отца. А далее идальго наш усомнился в том, что король соизволит принять его в зятья, поскольку он, Дон Кихот, не принадлежит к королевскому роду и не является даже «троюродным братом императора», и высказал опасение, как бы из‑за этого изъяна ему не потерять награды, которую он заслужил за доблестные деяния. «Правда, — добавил он, — я из старинного и известного дворянского рода, имею землю и владение и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо, и возможно даже, что мудрец, который напишет мою историю, так подробно установит мое родство и происхождение, что я окажусь внуком короля в пятом или шестом колене»; а затем он объяснил Санчо, что на свете есть две разновидности знатных родов: одни перестали быть тем, кем были, а другие стали тем, кем никогда не были.

И здесь очень к месту слова, сказанные тем капитаном, о котором повествует доктор Уарте в главе XVI своего «Исследования способностей к наукам»; а сказал этот военачальник вот что: «Сеньор, я знаю, что вы, ваша милость, дворянин превосходных кровей и таковы же были ваши предки; а мне вот за отца — моя десница, и мы с ней превосходим и вас, и весь ваш род»; К такому же доводу прибегает временами и Дон Кихот, когда заявляет, что он сын своих дел.

И потому‑то человеческая моя суть начинается с меня, и каждый из нас, чем думать, что он потомок своих дедов и подобен водоему, в котором слилось многое множество разных вод, должен думать, что он предок своих внуков и подобен источнику, откуда возьмут начало ручьи и реки, устремляющиеся в будущее. Будем больше помышлять о том, что мы отцы своего будущего, а не о том, что мы дети своего прошлого; во всяком случае о том, что мы вобрали в себя все силы былого, чтобы озарить грядущее; что же касается знатности рода, все мы внуки свергнутых королей.

Так ехали они и беседовали, когда случилось с Дон Кихотом одно из самых великих его приключений, если не самое великое из всех, и состояло оно в том, что он освободил каторжников. Каковые шли, «подчиняясь насилию, а не по своей доброй воле», и этого Дон Кихоту было довольно.

Он расспросил их о совершенных преступлениях и из всего услышанного заключил, что хоть наказаны они и по заслугам, но предстоящее наказание не очень‑то им по нраву и на галеры они идут весьма неохотно и против собственной воли и, очень возможно, что не по справедливости. И потому решил он взять их под свою защиту, как обездоленных и угнетенных сильными мира сего, ибо ему представлялось «большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными. Тем более, сеньоры конвойные, — прибавил Дон Кихот, — что эти несчастные перед вами ни в чем не провинились. Пусть каждый несет свой грех: есть Бог на небе, и Он неусыпно карает за зло и награждает за добро, а честным людям не следует становиться палачами других людей, особенно если им нет до них никакого дела»; и со всей кротостью он попросил стражу отпустить несчастных на свободу. Те не захотели решить дело добром, и Дон Кихот ринулся на них и с помощью Санчо да и самих галерников сумел освободить их.

Тут надо задержаться, чтобы подробнее рассмотреть мужество духа и любовь к справедливости, которые выказал в этом приключении идальго. Мой злосчастный друг Анхель Ганивет,⁷³ великий кихотист — причем кихотист отнюдь не то же самое, что так называемый сервантист, а нечто даже совсем противоположное — злополучный Ганивет в своей «Испанской идеологии» говорит по этому поводу:

«Сервантес — ум, который всего глубже исследовал нашу национальную душу (…) в своей бессмертной книге начисто отделил испанское представление о правосудии от пошлого правосудия, формализованного в сводах законов и в судебных органах; первое воплотил он в образе Дон Кихота, второе — в образе Санчо Пансы. Только приговоры, которые выносит Санчо во время губернаторства на острове, исполнены умеренности, благоразумия и уравновешенности; приговоры, которые выносит Дон Кихот, напротив, кажутся абсурдными, именно в силу того, что они из области правосудия трансцендентального; он мечется от одной крайности к другой; все его приключения направлены на то, чтобы установить в мире идеальное правосудие, но стоит ему наткнуться на цепь галерников, — а он видит, что среди них есть и настоящие преступники, — он спешит дать им свободу. Доводы, приводимые Дон Кихотом в пользу освобождения приговоренных к галерам, — сжатое изложение тех, которыми испанский дух питает свой бунт против позитивного правосудия.

Да, надо сражаться за то, чтобы в мире восторжествовало правосудие; но в строгом смысле слова противоправно наказывать одного виновного, в то время как прочие проскальзывают сквозь щелочки закона; ведь в конечном счете при всеобщей безнаказанности все же можно питать благородные и великодушные намерения, хотя бы и идущие вразрез с упорядоченностью общественной жизни, между тем как наказуемость одних и безнаказанность других это издевательство над принципами правосудия и заодно над чувством гуманности». Это все Ганивет. Прискорбно, что такой изощренный мыслитель, как наш уроженец Гранады, верит, в соответствии с расхожей точкой зрения, что Сервантес что‑то там воплощал в «Дон Кихоте»; и прискорбно, что мыслитель из Гранады не возвысился до веры — спасительной веры — в то, что история хитроумного идальго является — а она в действительности такова — действительной и правдивой историей, к тому же вечной, ибо непрестанно претворяется в действительность в каждом из тех, кто в нее верует. Не то чтобы Сервантес хотел воплотить в Дон Кихоте правосудие по–испански, просто он обнаружил, что в жизни Рыцарь поступил именно так, и повествователю ничего другого не оставалось, как пересказать нам все случившееся в точности так, как оно случилось, хотя сам он не осмыслил до конца весь бесконечный его смысл. Не заметив даже внутреннего противоречия, Дон Кихот, сам кого только не наказывавший: и толедских купцов, и бискайца, и еще много кого, — отказывает в праве наказывать другим.

Ганивет оказывается поверхностным кихотистом, когда высказывает предположение, будто акт правосудия по отношению к каторжникам Дон Кихот совершил, исходя из того, что в «строгом смысле слова противоправно наказывать одного виновного, в то время как прочие проскальзывают сквозь щелочки закона», и что всеобщая безнаказанность предпочтительнее ущербной избирательной законности. Действительно, можно утверждать, что именно эта логика побудила Дон Кихота освободить галерников, поскольку сам Рыцарь в речи, которую держал перед козопасами, рассуждая о золотом веке, заметил, что «закон личного произвола не приходил судьям в голову, ибо тогда еще не за что и некого было судить». Но даже если и сам Дон Кихот обманывался, полагая, что дал свободу несчастным по сей именно причине, можно не сомневаться, что корни упомянутого подвига таились в самой глубине его сердца. И это не должно удивлять вас, читатели, не думайте в простоте душевной, что это парадокс, ибо тот, кто совершает подвиг, не самый лучший знаток причин, побуждающих его этот подвиг совершить; к тому же резоны, которые мы приводим в оправдание и обоснование своего поведения, обычно всего лишь резоны a posteriori, то есть, говоря на нашем языке, задним числом; это всего лишь способ, с помощью которого мы пытаемся объяснить самим себе и другим подоплеку наших поступков, причем истинная подоплека обычно остается неизвестной. Не отрицаю, что Дон Кихот верил, вместе с Ганиветом и, возможно, вместе с Сервантесом, что освободил галерников из ненависти и отвращения к закону личного произвола и потому, что, как ему казалось, несправедливо карать одних, когда другие тем временем ускользают от кары сквозь щелочки закона; но я не согласен с тем, что, свершая подвиг, Рыцарь и в самом деле побуждаем был такими соображениями. Ведь в таком случае на каком основании и по какому праву карал сам он, Дон Кихот, карал, зная, что большинство ускользнет от его карающей длани? Почему карал Дон Кихот, если не существует человеческой кары, которая была бы абсолютно справедливой?