Слышите, как вон тот важный осел ревет во всю глотку: «У нас такие вещи говорить нельзя!» Слышите, как толкуют о мире, — о мире, который смертоноснее самой смерти, — все ничтожества, живущие в плену у лжи? Вам ничего не говорит эта чудовищная статья, стыд и позор для нашего народа, которая значится в уставе всех почти обществ любителей всяческих там искусств в Испании и которая гласит: «Запрещается вести дискуссии на политические и религиозные темы»?

«Мир! Мир! Мир!» — квакают хором все лягушки и головастики нашего болота.

«Мир! Мир! Мир!» — ладно, пускай, но прежде должна восторжествовать искренность, должна быть низвержена ложь. Мир, но не на основе компромисса, не убогое соглашение вроде тех, какие выторговываются политиканами, а мир, основанный на взаимопонимании. Мир, да, но после того, как стрелки признают за Дон Кихотом право утверждать, что таз это шлем; а лучше уж после того, как стрелки признают и сами начнут утверждать, что в руках у Дон Кихота таз является шлемом. И эти несчастные, выкрикивающие: «Мир! Мир!», осмеливаются произносить имя Христово. Забывают слова Христовы о том, что не мир Он принес, но меч и что из‑за Него разделятся домы, отцы восстанут против детей и братья против братьев.¹⁰⁷ И во имя Его, во имя Христа, дабы установить Его Царствие, общественное Царствие Иисуса — а это совсем не то, что иезуиты именуют социальным Царствием Иисуса Христа, ибо Царствие Иисуса есть царствие истинной искренности, правды, любви и мира, — дабы установить Царствие Иисуса, придется начать с войны.

Змеиное отродье — вот кто они такие, эти радетели о мире! Радеют о мире, чтобы получить возможность беспрепятственно кусаться, и жалить, и пускать в ход свой яд. О них сказано Учителем, что «расширяют хранилища свои и увеличивают воскрылия одежд своих» (Мф. 23: 5). Знаете, о чем речь? Хранилища (филактерии) — это такие коробочки, в которых содержались отрывки из Священного Писания: в некоторых случаях иудеи носили их на голове и на левой руке. Нечто вроде тех амулетов, которые у нас надевают на шею детям, дабы уберечь их неизвестно от каких напастей: мешочек, весьма кокетливо расшитый бисером, работа монашки, от скуки взявшейся за иголку; в такой мешочек кладутся листки с отрывками из Евангелия; ребенок читать их не будет, да к тому же напечатаны тексты на латыни, для пущей вразумительности. Вот что такое хранилища–филактерии; а кроме того, фарисеи носили отрывки из Священного Писания на воскрылиях или оторочке плащей. Вроде того как в наши дни многие носят на лацкане пиджака или сюртука кружок, фаянсовый, грубой работы, с намалеванным на нем сердцем. И вот эти‑то носители амулетов, современных филактерий, вместе со своими сородичами осмеливаются говорить о мире, о целесообразности и о покаянии.

Нет, они сами научили нас формулировке: не подобает детям света вступать в позорное сожительство с детьми мрака. Они, трусливые прислужники лжи, и есть дети мрака; а мы, верные ученики Дон Кихота, — дети света.

Но вернемся к нашей истории: итак, на постоялом дворе все было утихомирились, но тут один из стрелков стал приглядываться к Дон Кихоту, приказ об аресте которого — за то, что отпустил на свободу каторжников, — был у него за пазухой; и схватил он Дон Кихота за шиворот и потребовал повиновения Санта Эрмандад, но Рыцарь взъярился и сам чуть его не придушил. Их разняли, но стрелки продолжали требовать ареста этого «разбойника, грабящего на горных тропах и проезжих дорогах».

«А Дон Кихот, слушая их речи, только посмеивался», и правильно делал, что посмеивался, — он, над которым все смеялись; и смех его был рыцарским и геройским, а не издевательским; и он с величайшим хладнокровием отчитал стрелков за то, что у них именуется разбойником с большой дороги тот, кто «помогает несчастным, поднимает павших, заступается за обездоленных». И тут, надменный и благородный, сослался он на привилегии странствующего рыцаря, чей «закон — меч, судебники — храбрость, декреты — собственная воля».

Браво, мой владыка Дон Кихот, браво! Закон не писан ни для тебя, ни для нас, тех, кто в тебя верует; наши декреты — наша собственная воля; ты хорошо сказал; и у тебя хватило бы пороху влепить четыре сотни палочных ударов четыремстам стрелкам или по крайней мере попытаться это сделать, ибо в попытке и сказывается мужество.

И вот стрелкам пришлось смириться с тем, что Дон Кихот безумен, а цирюльнику пришлось признать таз шлемом за мзду в восемь реалов, которые втихомолку уплатил ему священник; а начни он с этого, и распри бы не было, потому как не сыщется такой цирюльник, будь он хоть сто раз антидонкихо- товец и тазозащитник, который за восемь реалов не объявит шлемами все тазы, какие только есть, были и будут на свете, особливо же если предварительно намять ему бока за то, что держался противоположной точки зрения. И как же хорошо знал священник способ, которым можно заставить цирюльников исповедаться в своей вере; цирюльники ведь недалеко ушли от угольщиков! Не знаю, почему вера цирюльника не вошла в поговорку, подобно вере угольщика.¹⁰⁸ Было бы вполне заслуженно.

И вот утихла распря, во время которой те, кто прежде насмехались над Дон Кихотом, сражались, им вдохновленные, за веру, которой не разделяли; потом наш Рыцарь всех угомонил, и тут было решено засадить его в клетку; участники этой затеи принялись за дело, для чего перерядились так, чтобы он их не узнал. Только перерядившись, насмешники могут засадить Дон Кихота в клетку. Поместили его в клетку, заколотили досками и вытащили из комнаты на плечах, а маэсе Николас при этом городил всякий вздор, чтобы Дон Кихот поверил, что околдован; он и поверил. А затем взгромоздили клетку на телегу, запряженную волами.

Заперт в деревянную клетку, которую везут на телеге, запряженной волами! Много замечательных рыцарских историй прочитал Дон Кихот, но не читывал, не видывал и не слыхивал, чтобы странствующих рыцарей похищали подобным образом: обыкновенно «волшебники уносят их по воздуху с удивительной быстротой, окутав серым или черным облаком или посадив на огненную колесницу…». Но дело в том, что в Донкихотово время рыцарство и волшебство «шли не по тем путям, по которым они шли в древние времена»; и надлежало им идти такими путями, дабы свершился до конца шутовской крестный путь нашего Рыцаря.

Свет вынуждает рыцарей странствовать в клетке и с тою скоростью, на какую способны волы. И притворяется вдобавок, что льет слезы при этом зрелище, как притворились трактирщица, ее дочка и Мариторнес. И телега двинулась в путь, по бокам ее шли стрелки, а Санчо следовал на осле, ведя на поводу Росинанта. «Дон Кихот со связанными руками сидел в клетке, прислонившись к решетке и вытянув ноги, столь терпеливый и безмолвный, словно не был человеком из плоти».[31] Само собой, он таковым и не был, он был человеком духа. Вот приключение, которое в очередной раз побуждает нас восхищаться Дон Кихотом, его безмолвием и его терпением.

И крестный путь его на том не кончился; но, вдобавок ко всему, когда ехал он таким образом, повстречался ему некий каноник, у коего здравого смысла было больше, чем следует. И Дон Кихот с места в карьер явил простодушно этому канонику всю глубину своего героизма, когда, представляясь, назвался странствующим рыцарем, и не из числа забытых славой, а из числа тех, чьи имена она начертает «в храме бессмертия, дабы послужили они образцом и примером для грядущих веков[32]».

О героический мой Рыцарь, ты заперт в клетке, влекомой медлительными волами, но, однако же, веришь, — и правильно делаешь! — что имя твое будет начертано в храме бессмертия, дабы служить образцом будущим векам! Изумился каноник, услышав речи Дон Кихота, а того более, речи священника, подтвердившего сказанное Рыцарем; и тут вдруг лукавец Санчо возьми да и вылези со своими сомнениями насчет того, что господин его околдован, — он ведь и ест, и пьет, и справляет естественные нужды; и, обратившись прямо к священнику, без околичностей обвинил его в зависти.